Гипсовый трубач, или конец фильма

Кокотов старался избегать некрасивых воспоминаний о бывшей жене и потерянной дочери, которую, если честно, он так и не успел полюбить, а скорее теоретически осознал, что вот этот пищащий и какающий комок плоти есть его продолжение на земле. Андрей Львович весь ушел в творчество. Все чаще он стал возвращаться из литобъединения «Исток» с победной улыбкой на устах и окончательно утешился, когда завел бурный роман с немолодой начинающей поэтессой Лориной Похитоновой, которая в минуты страсти мычала нечто силлаботоническое. Кстати, их сближение началось даже чуть раньше распада кокотовской семьи. Иногда они вместе возвращались из литобъединения. Лорина была женщина заманчивая и обладала, помимо всего прочего, удивительными ягодицами, форма и размеры которых незабываемо противоречили всем разумным законам живой природы. Кокотов, наверное, на ней и женился бы, совершив тем самым эсхатологическую ошибку, но она жила в одной квартире с бывшим мужем, тоже поэтом, кажется, постепенно менявшим сексуальную ориентацию и потому спокойно относившимся к романам своей феерической супруги. Привести Лорину к маме Андрей Львович не решился. В результате у них случилось самое лучшее, что может произойти между мужчиной и женщиной, - многолетняя необременительная связь, закончившаяся сама собой, почти незаметно, как проходит хронический насморк…

15. Запах мужчины

В комнату без стука вошел Жарынин, саркастически осмотрел лежащего на кровати соавтора и сурово молвил:

– Отдохнули? Пройдемте ко мне!

Странно сказать, но Кокотов, морально ослабленный воспоминаниями, подчинился беспрекословно. Очутившись в номере режиссера, Андрей Львович в приоткрытую дверь ванной увидел свою занавесочку с розовым, нерушимым Советским Союзом, и сердце его снова заныло от обиды. В комнате все так же пахло табаком и хорошим одеколоном, а на письменном столе симметрично расположились початая бутылка перцовки и две мельхиоровые наполненные рюмочки. На блюдце покоился любовно нарезанный соленый огурчик, а рядом лежал вынутый из трости стилет. На тонком лезвии осталось белесое огуречное семечко.

– Ну-с, - произнес Жарынин, выверенным движением берясь за рюмку, - за Синемопу!

– За что-о?

– За Си-не-мо-пу! - по слогам повторил соавтор.

– А что это?

– Не что, а кто! Муза кинематографа.

– А разве такая есть?

– Конечно. Десятая. А вы не знали?

– Не-ет, не помню…

– А девять остальных хотя бы помните?

– Конечно.

– Называйте!

– Зачем?

– Да вы просто не знаете! - обидно засмеялся Жарынин и отпустил рюмку.

– Знаю.

– Ну тогда перечисляйте!

– Терпсихора, Мельпомена… - бодро начал Кокотов.

– Хорошо, дальше!

– Талия, Клио…

– Четыре. Отлично! Дальше?

– Урания…

– Великолепно! Пять. Еще!

– Ев… Евтерпа…

– Прекрасно! Шесть. Ну, напрягитесь!

– Э-э-э… Забыл…- ненавидя свою дырявую память, сознался Андрей Львович.

– Вы что заканчивали, я запамятовал?

– Пединститут.

– Ну что ж, для пединститута вполне прилично. Может, звонок другу?

– Не откажусь.

– Считайте, что вы мне уже позвонили. Запомните и передайте другим: Полигимния - муза сочинителей гимнов. Семь. Эрато - муза лирической поэзии. Восемь. Вы же писали в юности стихи?

– Писал.

– Должны знать. Каллиопа - муза эпоса. Девять. И, наконец, Синемопа - муза кинематографа! Десять. За Синемопу!

Выпили. Хрустнули огурчиком. И Кокотов почувствовал, как в животе затеплилась надежда на то, что жизнь все-таки не напрасна. Мысли пришли в веселое движение.

– Дмитрий Антонович, а как зовут одиннадцатую музу? - спросил он, улыбаясь.

– Одиннадцатую?

– Да, одиннадцатую.

– Хм… И что же это за муза?

– Не догадываетесь?

– Нет…

– Звонок другу?

– Пожалуй.

– Это очень важная муза. Может быть, самая главная теперь.

– Ладно, сдаюсь! - добродушно поднял руки режиссер.

– Те-ле-мо-па! - победно произнес Кокотов и указал пальцем на телевизор.

– Неплохо, коллега! За Телемопу! Она нам скоро понадобится.

Выпили по второй. Потом и по третьей - уже без тоста. Доели огурчик. Жарынин вытер и убрал клинок в трость. Кокотов, пережив прилив алкогольного энтузиазма, снова закручинился, а режиссер, посасывая нераскуренную трубку, некоторое время как загипнотизированный молча смотрел за окно на сияющий куполок дальней монастырской колокольни.

– А если она не погибла? - вдруг спросил он.

– Кто?

– Ваша Ника.

– Нет, она разбилась. Это точно!

– А все-таки!

– Допустим. И что же?

– Пока не знаю.

– Почему же тогда она не приехала к Львову? - растерялся Андрей Львович.

– А вдруг она страшно изуродовалась в катастрофе? Даже фронтовики, потеряв на войне руку или ногу, боялись домой возвращаться. Вдруг жена не примет калеку? А тут юная девушка! Представьте, коллега: звонок в дверь. Львов открывает и видит на пороге… Господи! Нет! О нет!! - Режиссер исказил лицо и закрылся растопыренными пальцами, будто увидал кошмар.

– Да ну вас к черту! - разозлился Кокотов.