Гипсовый трубач, или конец фильма

Посредине кабинета, на журнальном столике, все было приготовлено к приходу гостей: большой зеленый фарфоровый чайник, украшенный раскосым ликом акына Джамбула и надписью «Первый съезд советских писателей», чашки, выпущенные к 25-летию Союза кинематографистов, рюмки с вензелем ресторана Дома архитектора. Закуска же имела явно оздоровительное направление: мед, пророщенные злаки, орехи и сухофрукты. Диссонансом выглядела бутылка хорошего коньяка, которая обилием медалей напоминала героя тыла, собравшегося на встречу со школьниками. Кокотов ощутил во рту унизительный вкус общепитовского ужина, не удержался, сцапнул янтарную лепешечку кураги и отправил в рот.

Именно в этот момент открылась замаскированная портьерой боковая дверь, и оттуда появился Огуревич. На лице его играла мученическая улыбка человека, которому только что за выдающиеся заслуги перед Отечеством расстрел заменили пожизненным заключением. Писатель испуганно проглотил недожеванный сухофрукт и ответно осклабился. Аркадий Петрович подошел и подарил ему свое засасывающее рукопожатие.

– Спасибо, что заглянули! А где Дмитрий Антонович?

– Попозже подойдет.

– А-а… Ну конечно… - со скорбным пониманием кивнул директор. - Я знаю, он не верит. Напрасно.

– Во что не верит? - осторожно уточнил Кокотов.

– В генетически запрограммированный трансморфизм человечества, - с глубокой обидой объявил Огуревич. - Ведь каждый человек сам для себя решает, остаться ему мыслящей бабочкой-однодневкой или стать субъектом Вечности! И мне сердечно жаль, что такой выдающийся человек, как Дмитрий Антонович… Жаль…

Кокотов отметил про себя, что мягкий, вкрадчивый, психотерапевтический голос директора совершенно не соответствует его мускулистым, как у саксофониста, щекам.

– Жаль, очень жаль!… - повторил Огуревич.

– Жаль… - как эхо, отозвался Андрей Львович, не понимая, почему, собственно, он должен жалеть своего соавтора.

– А вы-то верите?

– Конечно, хотя, впрочем… - не тотчас отозвался Кокотов, соображая, о чем идет речь.

– Я не осуждаю вашу неуверенность. Нет! Это естественно. Наш мозг приучен к линейному восприятию бытия, мы не берем в расчет энергоинформационную структуру мироздания. Другими словами - биополе. И напрасно, напрасно, ведь потенциально наш мозг способен декодировать квантово-волновые голограммы прошлого, настоящего и будущего, хранящиеся в торсионных полях. Понимаете?

– Еще бы! - важно кивнул писатель, где-то читавший про торсионные поля, но абсолютно забывший, что это такое. - Но ведь это только гипотеза…

– Вселенная тоже только гипотеза, - горько усмехнулся Огуревич. - Хомо сапиенс исчерпал свои возможности как биологический вид и пребывает в кризисе. Однако на каждом витке планетарной истории включаются некие заложенные Высшим Разумом механизмы и происходит расконсервация той части генетического кода, которая отвечает за трансморфизм рода людского. Совсем скоро, Андрей Львович, вы не узнаете человечество! Да, да! Не узнаете! Пойдемте, я вам кое-что покажу! - Директор поманил его к той двери, откуда только что вышел сам. - Загляните в щелку!

– А удобно?

– Удобно!

Кокотов заглянул. За дверью располагалась большая комната, даже зала, которая, судя по шведской стенке, предназначалась прежде для лечебной физкультуры. Теперь к перекладинам были прикреплены большие листы ватмана со схемами, нарисованными цветными маркерами. Одна из схем выглядела чуть понятнее других: в верхней правой части листа виднелся силуэт мозга с надписью «Высший Разум», а в левом нижнем углу прозябала жалкая неказистая фигурка - «Современный человек». От него к Высшему Разуму вверх вело пять ступеней, образованных словами, а именно:

5. Слияние

4. Самопреображение

3. Саморегенерация

2. Самобиокомпьютеризация

1. Саморегулирование

Но гораздо интереснее сухих схем оказались люди, обитавшие в зале. Прежде всех в глаза бросалась рослая, плечистая женщина с лицом отставного боксера, совершавшая растопыренными пальцами пассы над старухой, дремлющей в кресле. Движения рук напоминали те, с помощью которых утрамбовывают тесто, поднимающееся из кастрюли.

– Моя жена, Зинаида Афанасьевна, - нежным шепотом пояснил Огуревич, - А в кресле, - добавил он суше, - моя теща, Ольга Платоновна. А вон, вон - взгляните-ка туда!

Кокотов взглянул: за столиком сидели два мальчика-подростка и играли в шахматы. В этом, собственно, не содержалось бы ничего странного, если бы на глазах у них не было плотных черных повязок, наподобие тех, что раздают на дальних авиарейсах, чтобы пассажиры могли спокойно поспать. Один из мальчиков как раз поднял руку с фигурой и задумался, куда бы ее поместить.

– Мой сын Прохор, - гордо разъяснил Огуревич. - И племянник Эдик.

В этот миг Прохор уверенным движением определил фигуру на доску. Эдуард, незряче обнаружив угрозу своему королю, мгновенно рокировался.

– Как же это они так… вслепую? - засомневался Кокотов.

– А как летучие мыши в полной темноте летают и мошек ловят?

– Так то же мыши!

– Но разве человек хуже Мыши? -загадочно улыбнулся Огуревич.- А теперь поглядите вон туда!