Гипсовый трубач, или конец фильма

Аена во время этого разговора страшно нервничала, пыталась тайными нежными взглядами успокоить мужа, горько переживавшего свое внутрисемейное вредительство, а потом, когда квартира затихла, постаралась всеми женскими возможностями убедить Кокотова в том, что эти бытовые заморочки — ерунда, пустяки, главное — совсем другое, главное — они сами, их молодые тела, которые достигают в страстном слиянии невозможного, космического единодушия, заставляющего плакать от нестерпимого плотского счастья. Услышав, как родная дочь рыдает в голос, теща вскочила, простучала пятками по паркету и строго спросила из-за двери:

— У вас все в порядке?

Ответом ей был счастливый хохот. Кажется, в ту ночь они и зачали Настю. Больше никогда в недолгом супружестве им не было так неимоверно хорошо, как той ночью, после «плиточного» недоразумения. А потом родилась дочь. Став отцом, Кокотов окончил институт и пошел работать в школу учителем словесности. Его даже ценили за умение находить общий язык со старшеклассниками. Писательство он, между прочим, не забросил, обдумывал сюжеты, стоя в очереди за детским питанием, или набрасывал планы будущих сочинений, оторвавшись от ученических тетрадей, где Онегин всегда был лишним человеком, а Плюшкин — непременной прорехой на человечестве. Он даже перетащил в дом к Обиходам свою стенобитную «Десну», однако ему строго объяснили, что сокрушительные движения агрегата пугают младенца. Кокотов воротил машинку к матери и получил от Зинаиды Автономовны разрешение по воскресеньям (разумеется, если все наряды по дому выполнены) убывать в увольнение на прежнее место жительства — для развлечений творчеством, которое считалось в новой семье, конечно, изъяном, но гораздо безобиднее пьянства, тунеядства или, упаси бог, чужеложества. Кстати, Лена после родов сильно поправилась, подурнела и полностью ушла в материнство, оставив Кокотову лишь воспоминания о прежнем их веселом постельном сообщничестве. Но даже с этим Кокотов смирился бы ради Насти! Боже мой, сколько многообещавших мужских судеб погублено бессмысленно солнечной младенческой улыбкой! И, наверное, Андрей Львович дождался бы того момента, когда Лена вернулась бы к нему из своего материнства. Женщины оттуда иногда возвращаются. Но тут произошло неожиданное событие, перевернувшее всю его жизнь. Впрочем, приметы надвигавшегося несчастья, конечно, мелькали и раньше, но Кокотов как настоящий писатель не умел смотреть под ноги, а только вдаль. Обиходы, включая Лену, частенько подтрунивали над его и в самом деле незавидной зарплатой, мол, у Никиты Ивановича сверхсрочник больше зарабатывает. И вот на семейном совете, куда Светлана Егоровна, естественно, не допускалась, было принято решение переквалифицировать Кокотова из учителей в офицеры: в ту пору как раз вышел какой-то указ, и стали активно призывать в армию выпускников институтов.

— Сначала — Забайкалье, — объявила теща тоном самодержицы. — Потом — Монголия…

— А может, даже и Германия… — подбодрил скисшего зятя полковник Обиход.

— Берлин — очень красивый город! — мечтательно добавила Лена, пытаясь вернуть Насте в рот пюре, которое девчонка только что срыгнула.

И Андрей Львович понял: если он сейчас позволит совершить с собой такое, то дальше из его единственной жизни эти, в сущности, чужие ему люди, слепят все, что им заблагорассудится. А с литературой можно и вообще проститься навсегда, как прощается с черно-белыми клавишами бедный пианист, во время шефского концерта сдуру сунувший руку под кузнечный пресс. Кокотов, ища поддержки, посмотрел на жену и обмер: в ее взгляде не было ни сочувствия, ни сострадания, не было даже призыва к жертве, В нем была та же самая оловянная семейная требовательная дисциплина. А единственный человечек, ради которого стоило пойти на это пожизненное самосожжение, Анастасия, тем временем внимательно следила за полетом большой синей мухи, пикировавшей на недоеденное яблочно-морковное пюре — его Кокотов самолично натирал для дочери каждое утро, задумываясь и в кровь сдирая пальцы.

— А в Чехословакию потом нельзя? — тихо спросил Андрей Львович.

— Трудно, но попробуем… — подумав, ответил полковник.

— Хорошо бы… В Праге жил Кафка.

— Что-о-о? — нахмурилась теща.

— Не бойся, мама, это писатель такой, — успокоила филологическая дочь.

Дело в том, что «колпачком Кафки» называлось в ту пору одно крайне неловкое и ненадежное противозачаточное средство, про которое часто писал журнал «Здоровье» и которое, надо полагать, в сочетании с иными обстоятельствами, обеспечивало неуклонный рост народонаселения Советского Союза.

— Молодец! — Тесть хлопнул зятя по плечу и наполнил рюмки всклень.

Омерзительное, омерзительное слово — всклень! — Андрей Львович от отвращения несколько раз перевернулся на кровати.