Гипсовый трубач, или конец фильма

А случилось вот что: фотографии карнавала, сделанные Женей, отправили в министерство, а там из них, как водится, слепили стенгазету типа «Здравствуй, лето, здравствуй, солнце!» и вывесили возле профкома. Родители ходят мимо, смотрят, радуются, как их детишки весело отдыхают. И все бы ничего, а тут, будто на грех, в Москве хиппи провели или только собирались провести демонстрацию с политическими лозунгами. Демонстрацию, конечно, прихлопнули в зародыше. Но следом, буквально на другой день, от передозировки икнул хиппующий внук охренительного начальника, чуть ли не члена Политбюро. Вот тогда и завертелось: постановили «покончить с отдельными нездоровыми явлениями в молодежной среде», подняли на ноги КГБ, милицию, добровольные народные дружины. А теперь вообразите, что мог подумать мирный министерский особист, увидав в стенгазете вверенного ему учреждения фотографию самого настоящего, живого хиппи, свившего себе гнездо в детском учреждении? Караул!

— Ну, ты все понял теперь, хиппи? — спросила Зэка, мягко потрепав меня по волосам.

— Понял…

— Ты извини, что я тогда тебе про человека в метро не поверила! Кстати, если хочешь, можешь и на следующую смену остаться — поработать. У тебя какие планы?

— Никаких.

— Оставайся! Я тебе даже немного зарплату прибавлю, как ветерану педагогического труда, — она улыбнулась.

— А Тая останется? — спросил я.

— Нет, не останется. Выбрось ее из головы! Андрей, ты хороший, честный мальчик. Эта девица не для тебя. Поверь! Она уже уехала.

— Как уехала?

— Я ее уволила. По собственному желанию. Вчерашним днем. Кстати, во вторую смену на четвертом отряде будет работать твоя однокурсница. Обиход. Елена. Знаешь такую?

— Знаю.

— Остаешься?

— Спасибо, — кивнул я, — остаюсь…

— Молодец! Но волосы постриги! — Она снова потрепала меня по голове, на этот раз повелительно. — Немедленно!

— Да, тогда и нас сильно тряханули! Я даже постригся с перепуга! — Жарынин с мукой на лице показал двумя пальцами, как срезал любовно отращенные лохмы.

— А я вот иногда думаю, — задумчиво проговорил Кокотов, — если бы не Зэка, меня могли ведь серьезно прихватить, исключить из института, даже, например, посадить…

— Ну нет, сажать вас было не за что! Но анкету подпортить могли…

— Не скажите! — возразил Кокотов, которому почему-то очень дорога была мысль о том, что его могли посадить. — После тюрьмы я бы стал диссидентом, как Солженицын. Моя творческая судьба могла сложиться совсем по-другому…

— Нет, диссидентом вы бы никогда не стали!

— Почему же это? — обиделся писатель.

— А вы помните, что говорил о диссидентах Сен-Жон Перс?

— А он и о них говорил?

— Конечно! Он сказал: диссидент — это человек с платным чувством справедливости. А вы, коллега, не такой. Я в людях разбираюсь. К тому же творческая судьба, особенно посмертная, зависит совершенно от другого…

— От чего?

— От вдовы, например. Когда будете жениться в следующий раз, обязательно имейте это в виду!

— Вы преувеличиваете!

— Нисколько. Вам знакомо имя Григорий Пургач?

— Еще бы! Оно всем знакомо. Когда я бываю в Союзе писателей, на Поварской, всегда прохожу мимо его памятника в скверике возле Театра киноактера, рядом с домом, где живет Михалков. Ну, знаете?

— Вы меня об этом спрашиваете? Я даже был на открытии этого памятника.

— А я один раз выпивал с Пургачом! — гордо доложил Кокотов.

— Неправда! Вы не могли с ним выпивать! — строго возразил Жарынин. — Он умер, когда вы были еще страшно далеки от творческих сфер.

— Я выпивал, конечно, не с самим Пургачом, — сознался писатель, — а с памятником…

— Это другое дело! А вот мне посчастливилось выпивать не с памятником, а с живым Пургачом!

— Не может быть!

— Да, коллега, да! Вы хоть знаете, как и с чьей помощью Гриша из обыкновенного пьющего актеришки превратился в гиганта, в бронзовую легенду эпохи?

— Нет, не знаю…

— Тогда слушайте!

26. История Пургачевского бунта

Памятник на Поварской улице — это на самом деле редкостный артефакт московской монументальной скульптуры. И не только потому, что сваял его не Церетели. Вообразите: лысый бронзовый человек с лицом мыслящего алкоголика задумчиво сидит, облокотившись о ресторанный столик. Перед ним бронзовая бутылка водки и бронзовый же граненый стакан. А напротив — пустой стул, весь отполированный теми, кто усаживался на него, чтобы сфотографироваться чокающимся с легендарным Пургачом…