Гитл и камень Андромеды

Яаков согласился с этим сравнением и добавил, что свечение требует полной луны и перебоев с электричеством. Значит, в тот вечер, когда мне было позволено увидеть это жемчужное сияние, опять плохо работала проклятая Электрокомпания, в которой у старца Яакова есть сионистская доля. Он купил акции этой компании, еще живя в Лодзи. Сколько у старца акций — большой секрет, но Бенджи и его дети, и их дети должны эти акции беречь и не продавать даже в черный час, потому что Израиль вечен.

Я могла бы рассказывать о старце Яакове и его тайных сокровищах часами, но речь в этой главе должна была пойти не о Бенджи и не о старце Яакове, а о Чуме. С ударением на первом слоге. В лавке Бенджи я с ней и познакомилась. Ее мамаша, блажная Берта, получала через Бенджи ежемесячное содержание от Яакова Падизады. Через Бенджи, потому что старец Яаков не желал слушать Бертины причитания и не выносил исходившего от нее запаха.

Но Берта недавно умерла, а Чума денег не брала. Она приходила к Бенджи поболтать и выпить чашечку кофе. И Бенджи ее любил. Не братской любовью, а любовью мужской, персидской, бурной и многословной. Однако Чума на эту любовь не отвечала даже простой женской привязанностью. Она приходила и уходила, покупала старье и всегда платила. Торговалась, но в меру. И никогда ничего не брала в подарок. В долг брала, а в подарок — нет, и это обижало Бенджи.

Бенджи давно пора было обзаводиться семьей, чтобы было кому передать акции сионистской Электрокомпании, но Чума идти за него отказалась, а все остальные женщины в мире были хуже. Бенджи не хотел себе жены хуже той, которая лучше. И старец Яаков устал с ним ругаться.

— Если Чума не пойдет за тебя в этом году, — сказал он сыну в прошедший праздник Рош га-Шана[5], — я сам приведу тебе невесту.

Дни облетали с календаря, Бенджи нервничал и тосковал, а Чума пожимала плечами и говорила «нет». Старец Яаков шутить не любил, и Бенджи собирался под хупу с той, которая хуже, становясь ото дня ко дню все более злым и молчаливым. Я страстно желала познакомиться с Чумой. Почему-то мне казалось, что я смогу уговорить ее пойти за Бенджи. Ну кто она такая, эта Чума, дочь Берты, сумасшедшей нищенки с рынка Кармель?! И чем ей Бенджи не пара?!

В тот день, когда судьба свела меня с Чумой, я провела большую часть обеденного перерыва в лавке Яакова, где обмазывала монеты вонючей смесью, проверяла химией интуицию слепца. Смесь зеленела или оставалась серой точно в соответствии с предсказаниями старца Яакова. Старец пытался не реагировать на мои восторженные возгласы, но к каждой своей новой победе присовокуплял рассказ о былом подвиге. Так я узнала о тайне золота Пенджаба, о том, как отличить настоящих скарабеев от поддельных, и о фальшивомонетчиках Нимбароды, мелкого пустынного племени, хранящего старинные формы для отливки поддельных монет. Этого улова мне хватило, и я отправилась к Бенджи пить кофе.

В темной пещере, куда свет проникал только через ворота, заставленные старыми торшерами, афганскими самоварами, бедуинскими медными котлами, ливийскими седлами, остатками рижских и японских сервизов и прочей ерундой, на которую Бенджи рекомендовал мне не обращать внимания, было тепло, пыльно и тихо. Свет от многочисленных зажженных светильников отражался в тусклых витринах, выбивал искру из развешенных по стенам бус, венецианских, гранатовых, янтарных и прочих, пробуждал к жизни богемское стекло и играл на серебряных блюдах, на черенках ножей из слоновой кости и в скоплениях хрустальных рюмок всевозможных размеров и форм.

Бенджи сидел в продавленном вольтеровском кресле, а я примостилась на покрытой персидским ковром кушетке. Ковры, скатанные в рулоны и сложенные в штабеля изнанкой наружу, занимали всю заднюю стену пещеры от пола до потолка.

Бенджи варил кофе на спиртовке.

— А ты не боишься, что твой драгоценный склад обчистят? — спросила я. — Тут этих исфаганов на миллионы, а стенка хлипкая, ее простое кайло возьмет.

Бенджи посмотрел на меня, как на недоумка, и опустил чуткий нос к финджану. Готовность кофе выдает его запах, и тут главное — не ошибиться. Секундой раньше, секундой позже, и кофе уже совсем не тот, что надо.