Гитлер

20 января 1942 года, во время встречи с Геббельсом, Гитлер долго распространялся о «геркулесовых» усилиях, предпринимаемых для стабилизации положения на фронте. Неделями, сетовал он, ему приходится вести «изматывающую работу» над картами, с раннего утра до поздней ночи, пока не начнут болеть ноги (однако вопреки легенде, он вовсе не появлялся перед войсками, чтобы остановить начавшееся под Москвой бегство).

Главными проблемами оставались снабжение войск, транспорт и моральный дух войск. Надо было снова «надуть резиновых людей, из которых вышел весь воздух». Гитлер признал, что имели место «наполеоновские сцены», мало того, они повторялись снова и снова. В тылах фронта царила жуткая неразбериха – очевидно, уволенные генералы все же знали свое дело: «Старики не выдержали физической нагрузки. Надо дать им отдохнуть». Фон Рундштедт больше не мог приносить пользу, о чем Гитлер, поддерживавший с ним хорошие отношения, весьма сожалел (позже он отправил его на запад). Но еще больше ему не хватало Райхенау, который долго молчал о своей болезни, пока не свалился с сердечным приступом. Пришлось отправить в отпуск генерала Леба, измотанного до последней степени. По отношению к фон Браухичу Гитлер испытывал крайнее недовольство, обвиняя того в пораженческих настроениях: с тех пор, как его сместили, отношения фюрера со штабом армии намного улучшились – именно Браухич воздвиг стену между ним и армией.

Геббельса после этой беседы осенило: в неудачах на Восточном фронте виноваты слабые нервы командующих войсками, зато фюрер за последние четыре недели буквально спас нацию. Ему даже пришлось отправить в резерв Гудериана, который ослушался приказа – а приказы священны, особенно в кризисное время. И тот действительно несколько недель сидел без дела, пока его не призвали снова. «Только нехватка боеприпасов и людей, которых мы успели вовремя подвести, позволила большевикам прорвать линию фронта, но не нехватка отваги или способности к сопротивлению», – рассуждал Геббельс, очевидно готовый использовать подобные аргументы в пропагандистской работе. Отныне речь шла о подготовке к весеннему наступлению, в результате которого немецкая армия достигнет Волги, закрепится на ее берегах и наконец получит все, что ей так необходимо. К концу беседы Гитлер повторил, что он не исключает, что вскоре Москва запросит мира.

В немецкой и советской военной историографии декабрьский кризис 1941 года часто называют «предтечей московского перелома». Однако, как мы показали, с оперативной и экономической точки зрения провал плана «Барбаросса» был к этому времени уже очевиден. Есть труды, в которых «перелом в войне» объясняется тем, что с этого момента конфликт приобрел глобальный характер: японцы совершили нападение на Перл-Харбор, а 11 декабря Германия объявила войну США. Но, как нам представляется, подлинное значение декабрьского кризиса кроется в том, что он показал границы возможностей немецкого националистического государства, выявил дистанцию между его «желаниями и его возможностями».

Провал восточного блицкрига показал также чудовищную жестокость, с какой он велся. Эта война отличалась от других, в которых суровые испытания и постоянная близость смерти заставляют людей испытывать героизм, мужество, ощущение особой ценности жизни. Здесь все обстояло иначе: примитивная жестокость с самого начала вывела эту войну за рамки любых международных норм, призванных ограничить наиболее бесчеловечные ее проявления. «Жизнь жестока, – рассуждал Гитлер. – Все, что рождается, должно умереть». Или еще: «Война вернулась к своей изначальной форме. Войну народов сменила война пространства. Исходно война была не чем иным, как борьбой за пищу. Сегодня речь идет о борьбе за природные ресурсы. Согласно законам творения, эти ресурсы принадлежат тем, кто завоюет их в борьбе. Законы жизни требуют постоянно убивать, чтобы выжил лучший». Во время одного из визитов Гиммлера в штаб-квартиру фюрера тот заявил ему, что ему нужны грубые натуры, чтобы творить историю. «Стратег ничего не добьется без применения животной силы, а вот животная сила вполне может обойтись без стратега».