Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944

Для того чтобы слова Гитлера достигли такого немедленного эффекта, им надо было попасть в желающие слышать уши. Для огромного большинства степенной и авторитетной аудитории он был немногим более обычного авантюриста. Тем не менее всех их прельстила роскошная картина власти, которую он изобразил для них. С тех пор как Бисмарк основал Второй германский рейх, Бавария была чуть больше, чем провинциальный вассал, а тут перед Мюнхеном открывались возможности принять на себя лидерство в Германии и отобрать его у презренных пруссаков в Берлине. Аудитория насчитывала довольно много женщин, этих высокопоставленных местных матрон в тяжелых провинциальных мехах, и именно они аплодировали громче всех. Вот вам еще один пример того, как женщины отвечают на явную наглость.

В главном зале бразды правления были целиком в руках CA. Вся полиция куда-то исчезла, и это, фактически, стало важнейшей услугой, оказанной Пенером, который все еще имел достаточно влияния на Фрика в руководстве полиции, чтобы заставить последнего дать своим людям инструкции не вмешиваться в дела. Геринг вскочил на трибуну и со своим несравнимым отсутствием такта объявил собравшимся, что лидеры сейчас заняты на совещании, а все остальные будут оставаться на своих местах. «В любом случае тут есть пиво, чтобы выпить», – произнес он безошибочным тоном презрения северогерманца к баварцу, как бы предлагая, что коль у них кружки в руках, так им больше почти ничего и не надо.

Примерно в это же время я, в свою очередь, взобрался на стул с более миролюбивым и почти до абсурда нормальным объявлением о том, что представители иностранной прессы должны подойти ко мне. Затем я провел импровизированную пресс-конференцию, объяснив, что сформировано новое правительство, что все личности и вся собственность будут уважаться, что в стране будут восстановлены порядок и дисциплина и т. д. – все, во что я тогда искренне верил. Зрелище моих почти двух метров на стуле также привлекло внимание некоторых моих немецких друзей. Там были фон Боршт, бывший лорд-мэр Мюнхена, доктор Герлих, редактор «Мюнхенер нойсте нахрихтен», и другие, которые подходили с шумом. «Ах, дорогой Ганфштенгль, как я рад тебя здесь видеть! – заявил Боршт, старый друг моего отца. – Не мог бы ты помочь мне выбраться отсюда? Нас здесь держат пленниками!»

Я отвел его к главному входу, где на посту стоял штурмовик из CA Шрек, который через несколько лет станет шофером Гитлера. «Никому не положено выходить! У меня такой приказ. Только люди в форме могут отдавать здесь команды. А гражданские лица обязаны делать то, что им сказано!» Да, пресловутый комплекс мундира, подумал я. И с годами он стал бесконечно хуже. Поэтому мы с Борштом отступили, и я предложил ему кружку пива из служебного окошка, где, переговорив с девушками-официантками, я сумел шепнуть Боршту на ухо: «Выходите через кухню». Так он и ушел. В свое время я вывел тем же путем Никкербокера и Ларри Рю, а также Герлиха, который находился в состоянии экзальтации от событий этого вечера. «Как великолепно! Германия снова воссоединится!» – трещал он. Едва вернувшись в свою газету, он продиктовал огромную статью, восхваляющую национальную революцию, которая вышла на следующий день еще до марша на Фельдхернхалле и явилась самым полезным свидетельством на суде над Гитлером, потому что в ней давалось полное описание участия Кара и Лоссова в путче.

Примерно через полчаса главные заговорщики вернулись в зал. Гитлер сбросил свой дождевик и объявился в своей так называемой приличной одежде: черном фраке и жилете, но сшитом на провинциальный баварский манер. Он менее всего был похож на революционера; скорее, это был сборщик налогов в своем лучшем костюме. В нем действительно было это невероятное свойство, он все еще выглядел исключительно заурядно в спокойной обстановке. Какая-то особенность в его глазах и определенная сдержанность в манерах – вот все, что заставляло смотреть на него дважды. Он все еще был явно услужлив в своем поведении, кроме, конечно, тех моментов, когда начинал говорить, что он только что и показал. Тут он превращался в нечто сверхчеловеческое. Это была единственная стихия, в которой он себя чувствовал как дома. Это можно уподобить разнице между скрипкой Страдивари, лежащей в футляре, – какие-то несколько кусочков дерева и струн, и той же самой скрипкой, на которой играет какой-нибудь маэстро. В данный момент он был спокоен, смахивая на чуть взволнованного провинциального жениха, которого можно увидеть на десятках картин за запыленными окнами баварских сельских фотографов.