Гитлерюнге Соломон

Я хорошо помнил, что, по крайней мере, на Песах[9] когда-то выпил четыре стакана вина. Эти мицвот[10], приятные обязанности набожного еврея, я очень любил. Помню, как однажды в шабат[11] отец перед началом традиционной трапезы опустил в фужер с крепким алкоголем кусок сладкой халы и дал мне попробовать. Я чуть было не захлебнулся, слезы выступили у меня на глазах, а сидящие вокруг закатились громким смехом.

В то время как я думал об этих счастливых моментах в отчем доме, вслух отвечал, что еда в детдоме была скверной, а мои губы, само собой, никогда не касались вина.

«Если это так, то можешь попробовать настоящее хорошее мозельское». Вино приятно смочило горло, печенье было рассыпчатым и вкусным. «Что за прекрасная война для господина гауптмана!» — подумал я.

Завязалась непринужденная беседа. Гауптман фон Мюнхов не выражал никакого сомнения или подозрения, когда я ему рассказывал о своей придуманной жизни. Этим я был даже удивлен. Подумал даже, что вся эта история делала меня в его глазах более привлекательным. Он хвалил мое мужество, мое безупречное поведение, мою отличную дисциплину. А потом сделал мне ошеломляющее предложение.

Он владеет большим имением в Померании, в Штеттине, очень богат, но не имеет детей. А так как я очень ему понравился, он захотел меня усыновить. «Ты перестанешь быть сиротой и на своей новой родине получишь прекрасный дом».

Я как с неба свалился. Что-то во мне говорило: «Как ты можешь соглашаться — ведь у тебя есть родители! По отношению к ним это было бы преступлением».

Мое сознание бунтовало, и несколько секунд я сомневался. Противоречивые мысли теснились в моей голове. Вслух же сказал: «Я бы с удовольствием». Мне удалось при этом выглядеть счастливым и улыбаться. Он не замечал ничего, не мог заметить, что в эти мгновения со мной действительно что-то происходит. Внешне я был спокойным и радостным, внутри же бушевали горе и тоска по дому. Я еле сдерживал слезы.

Усыновление должно было произойти непосредственно после победоносного возвращения войск на родину. Я должен был встретить моего отца-усыновителя в его имении, где и предполагалось уладить необходимые формальности.

Мой «будущий отец» еще некоторое время душевно со мной поговорил. На прощание он обнял меня и сказал: «Тебя будут звать Йозеф фон Мюнхов. Я скажу своей жене о твоем согласии. Она будет счастлива и скоро обязательно тебе напишет».

Я вышел на свежий воздух, все еще абсолютно оцепеневший, беззвучно взывая к отцу и матери.

Со временем, похоже, я заразился напряженным ожиданием близкой безоговорочной победы. Прежде чем уснуть, судорожно пытался представить себе это имение и свою приемную мать. Но думал и о своей семье. Увижу ли я их снова? «Будешь ли ты, как прежде, Соломоном Перелом или Йозефом фон Мюнхов?» — спрашивал я себя. До сих пор удивляюсь, как от всего этого я не сошел с ума.

Однако я не прекращал думать о побеге. Я все еще надеялся добраться до передовой и перейти на сторону Советов. Я знал, что мое место на той стороне, и если бы мой план удался, то дезертирством своим я бы отомстил за жертв нацизма.

Однажды такая возможность представилась, во всяком случае, я так думал. Мне было приказано незамедлительно отправиться в одно место на захваченной территории, чтобы послушать брошенный русскими в спешке радиопередатчик. Он был в рабочем состоянии и принимал сообщения противника. Немцы надеялись получить сведения о планах контрнаступления русских. В окрестностях слышался постоянный пулеметный огонь. Окопы неожиданно привели меня на передовую.

Украдкой я осмотрелся, наметив возможный путь для побега. Передо мной раскинулась открытая, слегка покатая местность, на дальнем ее краю, примерно в двухстах метрах, стоял густой березовый лес.

Я все больше волновался. Только двести метров до моего освобождения. Как сделать первый шаг?

Я был окружен немецкими солдатами, они зорко за мной наблюдали, но не потому, что подозревали в желании сбежать, нет, они боялись, как бы со мной что-нибудь не случилось. Они постоянно твердили мне о том, чтобы я не полагался на каску и не высовывал голову из окопа. Вокруг было много свежих могил, скрывавших еще теплые трупы немецких солдат. Над ними стояли связанные крестом березовые ветки с надписью «Погиб за фюрера, народ и отечество». Когда мы добрались до передатчика, меня попросили надеть наушники и переводить то, что я услышу. Я колебался: переводить ли слово в слово или изменить значение услышанного так, чтобы информация показалась не особенно ценной?

По счастливой случайности понять хотя бы слово все равно было невозможно из-за непрекращающихся помех. И все-таки я смог ухватить несколько слов, которые, однако, не содержали никакого особенного смысла. Симулируя усердие и интерес, я попросил связиста лучше настроить передатчик, но он только покачал головой и выругался. Я понял, что ничего сделать нельзя.