Гитлерюнге Соломон

Я с трудом сдерживал волнение. На лицах присутствовавших немцев также читался явный интерес. Проверка документов требовала подтверждения. Немцы просили пленного указать точное расположение артиллерии его части, которая все еще продолжала сражаться, но он отказывался, пользуясь правом военнопленного офицера, и давал лишь показания, которые касались его лично. Между тем комендант дивизии получил донесение и приказал немедленно перевести пленного в штаб. Я успел украдкой улыбнуться Якову и пожелать ему доброго пути. Больше я никогда его не видел.

Война продолжалась и увлекала меня за собой. Необходимость жить среди взрослых мужчин основательно изменила мою жизнь. Против своей воли я слушал их противные речи, их непристойные анекдоты, истории их любовных похождений и побед. Не все, что они говорили, было совсем неинтересным, однако по большей части это была пустая вульгарная болтовня. Иногда они тоже не могли скрыть своей тоски по семье, дому и Германии. Они утешали себя перспективой вернуться домой после скорой победы, которую они одержат задолго до прихода ужасной русской зимы.

Никто не отваживался хотя бы с оговоркой выражать собственное мнение о войне. И это при том, что день ото дня все большее число их товарищей превращалось в трупы, изрешеченные пулями или разметанные осколками гранат. Поначалу это были отдельные могилы, но чем ближе мы подходили к Москве, тем больше полей превращалось в сплошные кладбища.

Подвергшиеся промыванию мозгов, солдаты постоянно повторяли одни и те же фразы. В качестве аргумента в свою пользу они указывали на примитивные условия жизни после 25 лет коммунистического господства — в этом они находили признак небрежности и слабости: ничего себе рай, Адольфа Гитлера можно только благодарить за то, что он привел их сюда и таким образом открыл им глаза на советскую власть. Доказательство налицо, фюрер прав: тут необходима твердая рука, и она уже предначертана свыше — это рука немецкого рейха. В конце концов, это было бы хорошо и для «Ивана» — так они называли своих предполагаемых вассалов.

Временами, однако, жизнь была веселой. Я уже хорошо играл на губной гармошке, к тому же выучил их песни, научился играть в скат и раскачиваться, когда мы заливали пиво в охрипшие глотки. Но даже в минуты самого бесшабашного удальства страх не покидал меня ни на секунду. Что случится, если они узнают правду?

В осознании моей ужасной тайны я продолжал вести трагическую двойную жизнь. Ведь среди них не было ни одного, кому я мог бы довериться. А я испытывал жгучую в том необходимость. При том, что научился держать язык за зубами, управлять своими чувствами и не поддаваться искушению рассказать правду.

Однажды ефрейтор Герлах передал мне приказ явиться к командиру роты. Герлах спросил меня, знаю ли я, как надлежащим образом необходимо приветствовать начальника. Я отвечал, что постараюсь научиться, чтобы ему не было за меня стыдно. Я отполировал обувь, почистил пыльную форму, поправил фуражку. Я шел, раздираемый противоречивыми чувствами. Сердце мое учащенно билось. Гауптмана фон Мюнхов я очень боялся. Его лицо неизменно выражало скрытность, и это мне внушало осторожность и заставляло держать дистанцию. Он был обвешан наградами, особенно бросался в глаза Железный крест — настоящий юнкер, отпрыск консервативных прусских дворян. Для меня он был воплощением нациста. Когда я находился рядом с ним, то непроизвольно чувствовал себя скованным.

Я боялся, что он подозревает меня и, возможно, подслушивает, опасался, что однажды устроит мне допрос так, что из моих ответов раскроется правда. Он уже проявлял интерес к моей персоне и регулярно обо мне справлялся. А я постоянно с улыбкой отвечал, что мои дела идут хорошо, но при этом предательски краснел.

Теперь я должен был предстать перед ним в его палатке. Сведется ли все к строгому допросу, пусть и строгому, но который я выдержу? Я молил Бога о пощаде. Со временем я придумал себе простую и убедительную историю, которая, как я надеялся, рассеет недоверие и избавит меня от назойливых вопросов.

Я, дескать, рано стал сиротой, поэтому меня отправили в детский дом в Гродно. Родителей едва помню и не так много знаю о своих близких родственниках. Короче говоря, я один на свете. Ради пущей правдивости выдумал еще и тетю: время от времени она меня навещала, и мы говорили по-немецки; не знаю, как сложилась ее судьба.

Я шагал быстро, как солдат, который спешит в строй на комендантскую поверку. Состояние мое было в высшей степени тревожным. У входа в палатку стояла охрана. Я вошел и откозырял. Наверное, снаружи было слышно, как я щелкнул каблуками. Это понравилось, и я был принят с улыбкой. Гауптман фон Мюнхов предложил мне сесть, а ефрейтору Герлаху приказал принести вина и печенья. Мне вдруг подумалось: сон это или явь? «Ты уже пил когда-нибудь вино?» — спросил гауптман. Я отвечал, что нет. Я уже научился думать одно и при этом говорить, не моргнув глазом, совершенно другое.