Гюстав Флобер

Вернувшись в Круассе, Флобер издали смотрит на этот хаос осознанно и беспристрастно, с высокомерной насмешкой. «Что ж! Все это очень занимательно! – пишет он Луизе. – На эти озадаченные лица весело смотреть! Я искренно наслаждаюсь, глядя на потерпевших крах честолюбцев. Не знаю, окажется ли новая форма правления и создаваемое ею социальное положение благоприятным для Искусства. Это еще вопрос. Быть более буржуазным или более ничтожным уже нельзя. А более глупым – неужто возможно?»[146] Он считает, что на самые серьезные события необходимо смотреть с точки зрения художника. Не столь важно, что рушится мир, главное, что это подвластно таланту писателя. Строчки из письма, приведенные выше, – ответ на послание Луизы, в котором она как бы между делом сообщает, что беременна. От кого? Явно не от мужа, «официального», как она сама его называет, не от Виктора Кузена, не от Флобера, с которым не виделась несколько месяцев. В самом деле, преследуя Гюстава упреками, она не отказывает себе в других любовниках.[147] Отец явно один из них. «К чему все ваши предисловия перед тем, как объявить мне новость? Вы могли бы сообщить мне ее с самого начала, не мудрствуя лукаво. Я избавляю вас от своих соображений по этому поводу и от объяснения чувств, которые она вызвала во мне. Пришлось бы сказать слишком многое. Мне жаль вас, искренне жаль… Что бы ни случилось, можете всегда рассчитывать на меня. Даже если мы прекратим переписку, если не будем видеться, между нами всегда будет существовать связь, которая не сотрется, и останется наше прошлое, которое невозможно забыть. Несмотря на то что вы называете меня „чудовищем“, я не настолько плох, чтобы забыть честь – гуманность, если вам так больше нравится».[148]

Он гораздо более глубоко переживает в это время тяжелую болезнь Альфреда Ле Пуатвена. Считают, что причиной необратимого упадка сил стала его беспутная жизнь. По словам врачей, он безнадежен. А ему только тридцать два года. Флобер, которому двадцать семь, считает себя «таким же старым», как и он. Он спешит повидаться с другом в Невиль-Шам-д’Уазель. 3 апреля 1848 года Альфред ушел из жизни. «Альфред умер в понедельник, в полночь, – пишет он Максиму Дюкану. – Я похоронил его вчера и вернулся. Я провел две ночи у его тела (последнюю ночь целиком), я одевал его, я в последний раз его поцеловал и видел, как забивали гроб. Я был там два дня… два длинных дня. Сидя у его тела, я читал „Религии античности“ Крейцера. Окно было открыто, стояла чудесная ночь, было слышно, как кричали петухи, а вокруг факелов вились ночные бабочки. Я никогда не забуду этого – ни выражения его лица, ни первого вечера, когда из леса долетал отдаленный звук охотничьего рога… С восходом солнца, в четыре утра, служители и я приступили к делу. Я поднял его, повернул и одел. На кончиках пальцев у меня весь день оставалось ощущение его холодных, застывших членов. Он окончательно сгнил, запах проникал через покров. Мы завернули его в два покрывала. Когда закончили облачение, он был похож на египетскую мумию, завернутую в ткани. Я испытал за него не могу выразить какое чувство радости и облегчения… Вот, старина, что я пережил с вечера прошлой среды. Я был потрясен до мозга костей».[149] А Эрнесту Шевалье Флобер пишет: «Он страдал ужасно и умер в сознании. Ты знал нас в годы юности, знал, как я его любил, и понимаешь, какое горе принесла мне эта утрата. Не стало еще одного человека, еще один умер; все рушится вокруг меня; временами кажется, что я очень стар. С каждым несчастьем, которое происходит с нами, судьба будто бросает нам вызов, добавляя следующее; и ты едва успеваешь понять, что произошло, как следуют новые, которых ты не ждал, и так далее, и так далее. Да, странная штука жизнь! Не знаю, придумает ли от нее лекарство Республика, очень в этом сомневаюсь».