Глаша

Музыка стихает, кроме нее он слышит горячее женское дыхание. Дыхание наполнено страстным желанием телесной ласки, похотью, страданием неудовлетворенных одалисок. Боже! Как я один смогу удовлетворить жажду всех этих голодных тел? Все они – сладкая, липкая, греховная, ненасытная, стонущая от сладострастия, живая масса. Не видно лиц и фигур. Теперь перед глазами кишит и разрастается огромный телесный ком с множеством женских рук и ног, ртов и голых грудей. Ком гудит, словно пчелиный улей, и зовет Вольдемара на подвиги. Этому рою нужен только его фаллос, ком катиться за ним, скользя по мозаичному полу гигантского зала. Каждая рука пытается схватить героя за причинное место. Нет, о боже! Нет! Я не хочу! Тошнота подкатывает к горлу, плавятся беломраморные колоны, на голову с грохотом рушится хрустальный потолок, в ушах звенят тысячи стеклянных осколков. Мраморный мозаичный пол завален грудами сверкающего битого стекла. И вот, он один стоит среди руин Османского дворца. Куда подевался гарем? Куда сбежали чернокожие евнухи? Нет никого… Вдалеке послышался детский плач. Владимир оглянулся, глаза наткнулись на худенькую смуглую фигурку. Шафак! Мальчик мой! Иди ко мне, мой хороший. Я буду любить тебя больше всех. Ты – единственный, кто мне нужен. Спаси меня!

Он засыпает в объятиях смуглого юноши, забыв обо всем: о всех покинутых женщинах, о матери, о Глаше, о Игнате. Над ним во сне и наяву сияют одни лишь синие, прекраснейшие в мире, глаза.

Сон длился недолго, Владимир проснулся от осторожных ласк и горячих поцелуев. Он никогда не испытывал ничего подобного. Шафак взял инициативу в свои маленькие ладони, и повел Владимира новой тропой чувственных наслаждений… Недаром же, Мехмед-эфенди так долго обучал юношу любовному ремеслу.

Время летит быстро. В поместье отпраздновали Рождество. Анна Федоровна все пребывала в меланхолии, глядя потухшим взором на заснеженные поля и долины. Не радовали ни гости, ни новогодние ели. Более всего мать огорчало то, что ее обожаемый сынок теперь редко бывал дома. Днями напролет он ездил по каким-то делам, беря с собой окаянного турчонка. Именно этого турчонка Анна Федоровна и невзлюбила более всего. Теперь он, а не Глаша стал предметом ее жгучей ревности и недоверия. «И что он с ним возится целыми днями? Ходит за ним, словно лонлакей[98], – сокрушалась она, – ладно бы девица, так нет же – молодой человек… И почему он имеет такое влияние на Володю? Какие у них общие интересы?»

Эти же мысли не давали покоя и отставным любовницам. Особенно изнемогала Лушка. Любопытство ее было таким же безбрежным, как огромный океан. Она собирала все сплетни, обрывки разговоров дворовых, ходила гадать к деревенской гадалке, советовалась с Марусей – все было напрасно. Дело в том, что барин, опасаясь пересудов, теперь не посещал свою знаменитую баню. Никто не знал, в каком направлении двигалась его тройка с бубенцами, по каким заснеженным дорогам лежал ее скорый путь?

Для встреч с Шафаком Владимир облюбовал охотничий дом, стоящий на краю березового заказа. Постепенно он стаскал в него множество необходимых вещей: одежду, покрывала, подушки, кальян и любимые побрякушки Шафака. Домик хорошо отапливался, уютное тепло не покидало бревенчатые стены и холодными темными ночами и зимними морозным утром. К домику шла утоптанная дорога, по ней резвые лошадки привозили счастливых грешников в их тайную обитель. Здесь же было обустроено большая утепленная карда[99] с крышей для лошадей. Никто не мог добраться до этого тайного алькова, занесенного снегами и метелями. Ни одна живая душа не догадывалась о том, где барин коротает ночи. Ни одна… Кроме вездесущей Лукерьи Потаповой. Она излазила вдоль и поперек все заснеженные дороги, проваливалась в огромные сугробы, ее самокатные валенки вязли на снежных обвалах. Выбиваясь из сил, настырная баба, как волчица рыскала по следу обожаемого барина. И, наконец, ее любопытство было вознаграждено!