Глаша

Нельзя сказать, что эти отношения с подругой сделали ее сторонницей лесбийской любви. Слава древнегреческих трибад[70] Сапфо[71] и Мегиллы[72] не привлекала утонченную Глафиру Сергеевну. Она скорее уступала решительному натиску Татьяны, нежели сама инициировала эти тайные интимные встречи. Бурный темперамент и желания искушенной плоти требовали какого-то выхода. Этот выход находила Татьяна – она заласкивала подругу до полуобморочного состояния. Глаша в душе понимала, что эти отношения неправильны, противны природе, и что ей должно стать женой и спать с любимым мужчиной, родить от него детей. Понимала…, но с ленивым благодушием отдавалась в ласковые женские объятия. Татьяна же, наоборот, испытывала ни с чем несравнимое счастье и прилив душевных и физических сил оттого, что обладает такой красавицей, имеет возможность прикасаться к спелой и прекрасной плоти. Она забыла, как когда-то горячо осуждала однополую любовь. Доводы разума, совести, веры – все меркло перед жесточайшей тягой, перед сильным чувством к этой милой, нежной, чувственной и такой одинокой молодой женщине. Ей казалось, она поняла свое истинное предназначение. Хотелось стать своеобразным мужем для молодой барыни: в их интимных играх она играла ведущую, мужскую роль.

Осенними вечерами, ближе к ночи рыжеволосая, худая бестия тихонько открывала дверь комнаты Глафиры. Тонкие длинные ноги, ступая по-кошачьи, приводили к вожделенному предмету обожания. Извиваясь змеей, она обнимала, стоящую спиной Глафиру, сухие проворные ручки тискали большую грудь, теребили упругие соски, скользили по талии, дерзко, по-мужски задирали юбку, пальцы проникали во влажную расщелину пухлого лобка.

– Ты, еще не разделась, моя прекрасная, госпожа? – влажный шепот обволакивал голову. В эти минуты некрасивые черты лица приобретали какую-то одержимость: зеленые глаза темнели, в них появлялся языческий блеск; некогда бледные губы становились влажными и полуоткрытыми; рыжие волосы, выпущенные на волю из толстой косы, огненными локонами обрамляли узкое лицо. С Татьяной происходили сказочные метаморфозы. Она слишком часто ходила в баню, мылась пенным щелоком, натиралась душистыми травами. Худая и невзрачная дурнушка, вечно лузгающая семечки, словно по мановению волшебной палочки, превращалась в изощренную и дерзкую жрицу любви. Казалось, сама Мегилла, прорвавшаяся через кордоны веков и тысячелетий воплотилась в душе этой бедной крепостной девушки. Менялась Татьяна и внутренне: она все реже набожно молилась, не ходила и на исповедь.

– Таня, ну, не надо сегодня… – капризно отвечала Глаша, – мне не хочется… Я грущу…

– Глашенька, радость моя, отчего тебе грустить? Не вижу повода. Тетка отвязалась: пока не понукает со своим сватовством. Горе-жених, царство ему небесное, преставился. Уж и Сороковины давно минули. Отчего тебе грустить? По барину ты, скучаешь… Только это – пустое занятие. Я тебя и раньше упреждала, что непостоянен он, как ветер в поле – то прямо подует, то в сторону вильнет. Чего, о нем жалеть? Помяни, мое слово: не долго, ему изгаляться, и на него конец скорый придет. Душа его окаянная к бесам в котел упадет.

– Таня, ну, зачем ты, так говоришь? – испуганно возражала Глаша.

– А затем, что Ирод он анафемский, и нет ему прощения.

– Таня, ну кто без греха?

– Почему, ты, его оправдываешь? – голос Татьяны дрожал от негодования, – ты, любишь его до сих пор, а ему наплевать на тебя с высокой колокольни! Слышала, что бАлуется он теперь с новой полюбовницей. Из города ее притащил. Беленькая вся, и в кудряшках, как овца, француженка… Надолго ли, его любовь к этой «поганке» продлится?

– Это правда?! – глаза Глафиры почернели, навернулись, крупные, как дождевые капли, слезы.

– Правдивей не бывает.

– Таня, ты меня обманываешь. Этого не может быть!

– А разве я тебя хоть раз обманула?! Разве я обидела тебя хоть раз? Я жизнь свою за тебя отдам без остатка. Прикажешь умереть – и я умру!

– Ну, не надо, Танечка, не сердись и не кричи громко – услышат. Нет у меня души роднее твоей, и не будет.

И они принимались утешать друг друга, вытирать горячие слезы. Глаша, словно котенок, прижималась к теплому телу подруги, худенькие, но сильные руки сжимали ее крепкими объятиями. Глаша долго безутешно всхлипывала, вздрагивая круглым белым плечом. Они засыпали, уткнувшись мокрыми от слез, носами. Поспав так час, другой, она просыпалась, ощутив на себе ласковые руки подруги. Татьянино горячее дыхание и сильный язык заставляли трепетать скользкое, распухшее от дерзких проникновений, лоно. Ноги раздвигались все шире, повинуясь сильному желанию: рыжая бестия умела ласкать лучше любого мужчины.

Никто не догадывался о тайной связи двух подруг, никому и в голову не приходило, что дружба молодой барыни с крестьянкой может быть не просто дружбой.