Глава «Борис Лапин и Захар Хацревин» из книги «Строка, оборванная пулей»

…В один из последних вечеров[2] мы читали в Переделкине роман Хемингуэя[3]. Вдали лаяли зенитки. Иногда мы откладывали листы рукописи, и Борис Матвеевич рассказывал про все, что видел на фронте: про геройство, беспорядок, отвагу, растерянность — ему ведь пришлось пережить отступление первых недель… Поглядев на него, я подумал, что, сам того не замечая, к нему привязался. А когда мы возвращались в Москву, он сказал: «Вот кончится война, наверно, многие напишут настоящие книги. Как Хемингуэй…»

Той книги, о которой он мечтал, он написать не смог.

Лапин и Хацревин вместе с армией ушли из Киева в Дарницу, дошли до Борисполя. Немцы окружили наши части. Некоторым удалось выйти из окружения. От них мы потом узнали про судьбу Лапина и Хацревина. Нельзя было терять ни минуты, а Хацревин лежал — у него был очередной припадок. Лапин не захотел оставить друга… «Скорей! Немцы близко!» — сказал ему один корреспондент. Борис Матвеевич ответил: «У меня револьвер…» Это последние его слова, которые до меня дошли…

Борис Лапин

Недалеко от Оренбурга

Мы ехали в скотском вагоне
   в далекий и сытный Ташкент,
И наши тифозные руки.
   сжимали холодный брезент.
У края последнего леса
   разобраны были пути.
На склон выходили казаки,
   чтоб нас, безоружных, — вести.
Когда нас вели на закате
   казаки в багровый овраг,
Мы пели, что смертью заплатит
   наш Деспот, Мучитель и Враг
(Тот Деспот давно похоронен,
   а нас отводили в овраг).
Когда нас потом хоронили
   В холодной осклизлой земле,
Ни бабы по нас не вопили,
   ни девки в соседнем селе.
Погасшие тучи дымили
   над белой казачьей землей
В тот час, когда нас хоронили
   На свалке на темной, лесной.
Товарищей теплились знаки
   на дальней багровой горе.
На степь выезжали казаки,
   убившие нас на заре
(На дальней багровой горе).

1923

Опасность

Человек тридцатилетний,
Грубый, хитрый, удалой,
Вышел к миру ночью летней
И с гармонью под полой.

А вокруг — девицы тают:
«Этот светлый — чем не туз!»
Кудри лихо упадают
Под заломленный картуз.

Он идет по тротуару,
И фонарь желто горит.

Ветер в шапке говорит.
Поддает гармошка жару.
Тени важно проплывают.
Не видать во тьме липа.

Он идет и напевает
Песню вольного бойца.

1925

Борис Лапин, Захар Хацревин Шпион

Перед нами лежит жизнеописание господина Абэ. Он родился в Муроране и был изгнан из провинциального университете за неспособность к наукам. На экзамене он провалился по философии, по стилистике и по изящной литературе.

Два года от проболтался без дела, обивая пороги контор и городских учреждений. Он часто заходил в канцелярию школы военных топографов. Оттуда его выгоняли, но он снова возвращался, выстаивая на лестнице, увешанной картинами морских боев.

— Вы забыли? Вас выбросили отсюда, — говорил ему швейцар.

— С тех пор прошло два два дня, господин начальник, — отвечал Абэ.

Заметив эту необычайную настойчивость, секретарь директора распорядился зачислить Абэ на первый курс. Здесь он показал недюжинные способности к ориентировке в неизвестных местностях и составлению сводок во время практических занятий. Он учился китайскому и русскому языкам и к концу курса владел ими свободно. В обращении с товарищами он был мягок и услужлив, но иногда мог сказать: «Отдай готовальню, тебе не понадобится, я думаю. Я слышал сегодня, что у тебя открылась чахотка и ты долго не протянешь».

Абэ чертил карты и не забывал ничего, что попадалось ему на пути. Он мог рассказать, какого цвета носки были у человека, встреченного позавчера на проспекте, какие были облака в тот день, номер автомобиля, в котором проехала женщина с розовым гребнем вместе с американским инженером — служащим Ллойда, судя по значку в петлице. Он не пропускал ничего. Тумбы, вывески, фонари, дороги, паденье ручьев, горы, длина часовой цепочки у репортера Н. — все сохранялось в его памяти.