Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам

Как известно, штык – орудие убийства. Убийства жестокого, беспощадного, варварского. Маяковский заявлял о своём желании превратить и своё перо в такое же оружие, которым можно убивать. Вот и выходит, что обычная поэзия, призванная воспевать любовь, красоту и человечность, поэта уже не устраивала – его тянуло убивать. Словами, рождёнными его пером.

Янгфельдт по этому поводу справедливо заметил:

«Так далеко в отрицании поэзии Маяковский ещё не заходил. Самое страшное заключается в том, что он делал это без внешнего принуждения, официально подобной правоверности не требовалось. Импульс шёл изнутри. Он знал, с каким презрением к нему относятся в различных кругах, и этим заявлением хотел показать, что он не «попутчик», что он более коммунистический, чем сама партия».

Заканчивается стихотворение «Домой» словами, которые поэт хотел бы услышать от Сталина:

«Так, мол,

/ и так… / И до самых верховпрошли / из рабочих нор мы:в Союзе / Республик / пониманье стиховвыше / довоенной нормы…»

Интересен вариант этих строк, оставшийся в записной книжке поэта:

«Коминтерн и Союз в пониманье стихов
довоенной достигли нормы…

»

Всё бы ничего, вот только немножко смущает многоточие в конце строки. Что оно означает?

А означает оно то, что сначала стихотворение заканчивалось ещё одним четверостишием. Убрать его настоятельно посоветовал Осип Брик. Вот оно:

«Я хочу

/ быть понят моей страной,а не буду понят, – / что ж,по родной стране / пройду стороной,как проходит / косой дождь».

В 13-томном собрании сочинений Маяковского приводится и другой вариант:

«Я хочу быть понят моей страной
а не буду понят что ж
по чужой стране пройду стороной
как проходит косой дождь

».

То есть даже не родное отечество собирался «косым дождём» пройти поэт, а чужую зарубежную страну.

Что это? Намёк на возможную эмиграцию? Ведь кто знает, не говорил ли Давид Бурлюк своему другу Владимиру слова, которые много лет спустя были опубликованы в журнале «Огонёк» (1972, № 21, стр. 27):

«Мы благодарны нашему богу… за тихую счастливую творческую жизнь в США».

Не явились ли строки о «чужой стране» реакцией Маяковского на эти слова благодарности за возможность счастливо творить?

Париж – Москва

После восьми суток плаванья показался берег Европы. Там всё разительно отличалось от того, что было в Америке. И Маяковский это отметил в очерке «Моё открытие Америки»:

««Рошамбо» вошёл в Гавр. Безграмотные домики, которые только по пальцам желают считать этажи, на час расстояния гавань, а когда мы уже прикручивались, берег усеялся оборванными калеками, мальчишками.

С парохода кидали ненужные центы (считается – «счастье»), а мальчишки, давя друг друга, дорывая изодранные рубахи зубами и пальцами, впивались в медяки.

Американцы жирно посмеивались с палубы и щёлкали моментальными.

Эти нищие встают передо мной символом грядущей Европы, если она не бросит пресмыкаться перед американской и всякой другой деньгой».

Сказано тоже очень бесцеремонно и неуважительно.

Мы уже говорили о том, что, находясь летом 1925 года в Париже, Маяковский опубликовал стихотворение, в котором с лукавой усмешкой признавался, что он «чекист», посланный во французскую столицу взорвать Булонский лес. Считается, что так поэт высмеивал вздорные слухи, согласно которым он якобы являлся агентом ОГПУ.

А в очерке «Моё открытие Америки» он уже на полном серьёзе написал про нью-йоркскую улицу Уолл-стрит («Волстрит» – в транскрипции Маяковского):