Главная улица

Но одно событие, прямо не затрагивавшее их, дало выход его раздражению.

Ранней осенью из Уэкамина пришло известие, что шериф запретил организатору Лиги фермеров выступать где-либо в пределах графства. Но организатор пренебрег этим запрещением и объявил, что в ближайшие дни произнесет речь на фермерском митинге. Как передавали, в эту ночь толпа, состоявшая из сотен дельцов, под предводительством самого шерифа промчалась в красном отсвете карманных фонарей по сонной улице, меж рядов приземистых лавчонок, вытащила организатора из гостиницы, прокатила его верхом на заборной жерди и бросила в вагон товарного поезда, предупредив, чтобы он больше не смел показываться в этих местах.

Эта история обсуждалась в аптеке Дэйва Дайера в присутствии Сэма Кларка, Кенникота и Кэрол.

— Так и надо поступать с этими смутьянами, только лучше было бы его линчевать! — заявил Сэм, а Кенникот и Дэйв Дайер немедленно поддержали его:

— Ну, конечно!

Кэрол поспешно вышла; Кенникот проводил ее взглядом.

За ужином она чувствовала, что он весь кипит и вот — вот взорвется. Когда ребенка уложили и они удобно уселись в парусиновых креслах на крыльце, он начал:

— Ты, кажется, находишь, что Сэм слишком жестоко отозвался об этом типе, которого выгнали из Уэкамина?

— А тебе не кажется, что Сэм был чересчур воинствен?

— Все эти организаторы и многие фермеры, особенно из немчуры и скандинавов, — просто враждебные элементы. Патриотизма, верности — этого от них и не жди. Они сторонники немцев и пацифисты — вот кто они, да!

— А этот организатор говорил что-либо в пользу немцев?

— Ну, уж нет! Ему и рта раскрыть не пришлось!

Он преувеличенно громко рассмеялся.

— Значит, все это дело незаконно, а между тем его возглавлял шериф! Как вы можете ожидать от поселенцев послушания вашим законам, когда сам блюститель закона учит их нарушать его? Что это за новая логика?

— Возможно, что это было не совсем по правилам, но какая разница? Все знали, что этот тип хочет поднять смуту. Когда дело идет о защите американизма и конституционных прав, позволительно обходиться без обычных формальностей.

«Из какой передовицы он это вычитал?» — подумала Кэрол и сказала:

— Послушай, дорогой мой, почему вы, тори, не можете объявить войну честно и открыто? Вы боретесь с этим организатором не потому, что считаете его мятежником, а потому, что боитесь, как бы организованные им фермеры не лишили вас, горожан, ваших барышей от заклада земли, от пшеницы и магазинов. Конечно, раз у нас война с Германией, все, что нам не нравится, считается «немецким», — будь то конкуренция в делах или плохая музыка. Если бы мы воевали с Англией, вы объявили бы всех, как вы их называете, радикалов сторонниками англичан. Когда окончится война, вы будете называть их красными и анархистами. Какое это древнее искусство — придумывать обидные клички для своих противников! Каким богоугодным делом объявляем мы наши усилия помешать им завладеть священными долларами, которые мы хотели бы положить в свой карман! Так всегда делала церковь, так делают политические ораторы. Пожалуй, и я тоже, когда называю миссис Богарт пуританкой, а мистера Стоубоди — капиталистом. Но вы, люди дела, готовы всех заткнуть за пояс с вашим наивным, энергичным, помпезным…

Она успела наговорить столько лишь потому, что Кенникот не мог сразу отрешиться от своего уважения к ней. Наконец он загремел:

— Так! Довольно я тебя слушал! Я терпел твои издевательства над нашим городом, терпел, когда ты его называла безобразным и скучным. Я терпел твое пренебрежительное отношение к таким почтенным людям, как Сэм. Я терпел даже твои насмешки над нашей кампанией за процветание города. Но одного я не потерплю: я не потерплю, чтобы моя собственная жена была революционеркой. Ты можешь юлить как угодно, но ты великолепно знаешь, что все эти твои радикалы против войны. Раз навсегда говорю тебе, — а ты и все эти длинноволосые мужчины и коротковолосые женщины можете ныть и жаловаться сколько угодно, — что мы и впредь будем хватать подобных типов и учить их патриотизму. И… видит бог, я никогда не думал говорить такие вещи своей жене, но раз ты продолжаешь защищать этих негодяев, все это относится и к тебе! В следующий раз ты, верно, начнешь требовать свободы слова. Свобода слова! У нас и так слишком много свободы слова, свободы пьянства, свободы любви и всяких других ваших дурацких свобод, и, будь моя воля, я научил бы всех вас жить по установленным правилам приличия, даже если бы мне пришлось взять тебя и…

— Уил! — В ней уже не было робости. — Значит, если я не восхищаюсь вместе с другими «честным Джимом Блоссером», я сторонница немцев? По-твоему, восхищаться им тоже входит в обязанности твоей жены?

— Это — все твое постоянное критиканство! — упорствовал он. — Я должен был бы знать, что ты будешь против всякой созидательной работы в городе или против…