Главная улица

Они пошли в Капитолий, и ей было приятно, что она занимает какое-то положение, знает здесь многих людей; приятно было объяснить Кенникоту (он спросил, а она немедленно ответила наугад), какова высота купола; приятно было показать ему сенатора Лафоллета и вице-президента, а потом с видом завсегдатая повести гостя по подземному ходу в ресторан сената.

Она заметила, что Кенникот еще немного полысел. Его пробор на левую сторону, такой знакомый, почему — то взволновал ее. Она взглянула на его руки, и то, что ногти у него были так же неаккуратно подстрижены, как всегда, тронуло ее еще больше, чем начищенные ради нее башмаки.

— Хочешь, проедемся в машине на Маунт-Вернон? — спросила она.

Он как раз думал об этом и обрадовался, что это оказалось вполне столичным и тонным развлечением.

В машине он робко держал ее руку в своей и рассказывал новости: в Гофер-Прери рыли фундамент для новой школы; на Вайду тошно смотреть — ни на шаг не отходит от своего майора; бедный Чет Дэшуэй погиб в автомобильной катастрофе на побережье.

Кенникот не взывал к ее прежним чувствам.

Когда они приехали в Маунт-Вернон, он любовался библиотекой и реликвиями Вашингтона.

Кэрол знала, что он захочет устриц, и повезла его в хороший ресторан. За обедом в его веселом праздничном тоне явственно проступила некоторая натянутость, нервозность: он очень хотел бы выяснить для себя кое-что, например, все ли еще они муж и жена. Но он не задавал вопросов и ни словом не обмолвился о ее возвращении. Он только откашлялся и сказал:

— Взгляни-ка, я пробовал свой старый аппарат. Вот эти снимки как будто неплохи.

Он подвинул к ней тридцать снимков Гофер-Прери и его окрестностей. Кэрол была беззащитна. Она вспомнила, как в дни ухаживания он тоже соблазнял ее фотографиями. Она мельком подумала о его постоянстве, о его приверженности старым, когда-то оправдавшимся методам; но она забыла об этом, разглядывая знакомые места. Она видела обрызганные солнечным светом папоротники меж берез на берегу Минимеши, волнующиеся под ветром необозримые пшеничные поля, крыльцо их дома, где прежде играл Хью, Главную улицу, где она знала каждое окно и каждое лицо.

Кэрол вернула ему снимки и похвалила их. Он заговорил о линзах, о выдержке, о чувствительности пластинок.

Обед окончился, и они сидели, разговаривая о ее знакомых, но с ними словно сидел кто-то третий, назойливый, неотступный. Кэрол не выдержала и, запинаясь, сказала:

— Я предложила тебе оставить чемодан на вокзале, потому что не знала наверно, где ты остановишься. Мне страшно жаль, что у нас в квартире так тесно и мы не можем устроить тебя с нами. Нам следовало заранее подыскать для тебя комнату. Не позвонить ли тебе в отель «Виллард» или «Вашингтон»?

Он с грустью взглянул на нее. Потом спросил без слов, и она без слов ответила на вопрос, поедет ли она с ним в «Виллард» или «Вашинттон». Но она старалась принять такой вид, будто они ничего подобного и не обсуждали. Ей было бы очень неприятно прочесть в его взгляде робкую мольбу. Но он не умолял и не сердился, как ни раздражала его ее холодная любезность. Он ответил с готовностью, как ни в чем не бывало:

— Да, пожалуй. Извини меня на минутку… А потом, не взять ли нам такси и не съездить ли ненадолго к тебе? Черт возьми, до чего быстро здешние шоферы делают повороты! Куда смелее меня! Так вот, я хотел бы познакомиться с твоими подругами — это, верно, очень интересные женщины — и посмотреть, как спит Хью, как у него дыхание. Конечно, аденоиды у него в порядке, но лучше, пожалуй, проверить, а?

Он похлопал ее по плечу.

В квартире они застали обеих ее сожительниц и девушку, недавно сидевшую в тюрьме за суфражизм. Неожиданно Кенникот сумел взять удивительно верный тон. Он смеялся над юмористическим рассказом девушки о том, как она объявила голодовку, дал совет секретарше, что нужно делать, когда глаза устанут от пишущей машинки; а учительница расспрашивала его — не как мужа своей знакомой, а как врача, — имеет ли смысл делать прививку против насморка.

Провинциализмы его речи казались Кэрол ничем не хуже их обычного жаргона.

Как старший брат, поцеловал он ее, прощаясь на ночь.

— Он страшно мил, — сказали сожительницы, ожидая от нее признаний. Но признаний не было ни для них, ни в ее собственном сердце. Ей не из-за чего было мучиться. Она чувствовала, что больше не способна анализировать и направлять силы, распоряжающиеся ее жизнью, и покорно отдалась им.

Кенникот пришел утром к завтраку, а потом мыл посуду. Только это и вызвало ее раздражение. Дома ему не пришло бы в голову мыть посуду!