Главный фигурант

Посмотрев на выцветшую грязную майку с заводским трафаретом – мужчина и женщина рвали грудью финишную ленточку одновременно – и прочитав надписи вокруг этого странного по легкоатлетическим меркам фотофиниша: «О, спорт, ты – МИР!», «Москва. Спартакиада народов СССР. 1978», старшина нажал кнопку открывания двери. Та, чуть хрястнув, приоткрылась.

Вопросом о том, зачем майору понадобилось мести веником Петровку, старшина в тот момент себя почему-то не озадачил.

И сейчас по какой-то московской улице – совершенно ясно, что не по Петровке, Дмитровке или Ильинке, рассекая майкой трескучий мороз под тридцать, бежал Олюнин. Куда он следовал и о чем думал, никто, кроме него самого, не знал.

Я понимаю тревогу майора с его дежурной командой, догадываюсь, как переживает сейчас Шустин, и вижу, как спокоен Кряжин. Ему виднее. Я об Иване Дмитриевиче.

Уважаю его за это спокойствие. В Англии он считался бы истым джентльменом.

Шустин

Не скажу, что идея Кряжина подозревать Олюнина в убийствах мне понравилась. Напротив, я испытал некоторую тревогу и волнение. Еще недавно моим статусом было добросовестное гражданство, и я, как его носитель, представлялся себе и окружающим жертвой форсмажорных обстоятельств. Да, я неловок в быту, но нет оснований меня за это наказывать. Теперь же, после оглашения Кряжиным своей новой версии, я выгляжу, как свидетель, втянутый в дело о шести убийствах. И мне это не нравится. Если следователь окажется еще более упрямым, чем кажется (хотя более упрямым, на мой взгляд, быть уже нельзя), Олюнин будет задержан и ему каким-то образом вменят криминал в виде шести трупов, то мне придется писать не репортаж, а объяснения. Или как там у них называется – давать показания в ходе допросов.

Авторитета мне это вряд ли добавит, и лауреатом Пулитцеровской премии в ближайшее время мне тоже не стать.

И еще мне очень не понравилась эта история с окурком. Из-за изжеванного бычка он волновался больше, чем от отсутствия главного подозреваемого. Происхождение этого окурка вообще сомнительно. Его, простите, могло просто сдуть ветром с тропинки, которая пролегает неподалеку. Опять же, к чему такая скорбь по утерянному чинарику, если результат экспертизы уже есть, а в зале судебного заседания коллегия по уголовным делам лабораторные опыты проводить вряд ли будет? Волновался, что его заподозрят в халатном отношении к работе, отсутствие окурка будет воспринято всеми как отсутствие вещественного доказательства, то есть возникнут сомнения. А оное сомнение всегда трактуется, насколько мне известно, в пользу подозреваемого. Так что волнение советника понять можно. Ну, слава богу, успокоился. Какая-никакая, а улика против Разбоева.

Все шло относительно пристойно до тех пор, пока я не понял из разговора хама-оперуполномоченного с Кряжиным, что Олюнин сбежал. Я бы не сказал, что у меня отнялись ноги от этого известия. У меня отнялось все.

Минуты две Иван Дмитриевич сидел не шелохнувшись, смотрел в окно, вяло стряхивал пепел в оконце, а потом вдруг разразился таким матом, о существовании хитросплетений которого я до сей поры даже не подозревал. В одном его восклицании умещались и родственники всех без исключения сотрудников Московского уголовного розыска, и сами сотрудники, с которыми некто виртуальный сексопат вытворял такие вещи, что становилось по-настоящему жутко.

Кряжин говорил о таланте московских сыщиков, их беззаветной преданности делу, которому они посвятили жизнь, желал им здоровья, благополучия в семье, долгих лет жизни и много-много светлых дней.

Но вскоре следователь успокоился и высказал вслух то, о чем я думал все время с момента получения известия о бегстве Олюнина.

– Долго в этой майке-пенсионерке он бегать не сможет. На улице, – он посмотрел на портативную метеостанцию на панели машины, – минус тридцать один, ветер северный, двенадцать метров в секунду. Если он не зайдет в какой-нибудь подъезд, то от Петровки, тридцать восемь, он добежит только до Петровки, тридцать шесть.

– Или сорок, – подумав, добавил Сидельников (тоже мне остряк!), и мы с ним согласились.

Скорее бы его найти, что ли? Если разобраться, то мне уже совершенно безразлично, кого из них – Разбоева или Олюнина Кряжин объявит убийцей. Пора заканчивать этот репортаж и переписывать его начисто.

Уже рядом с МУРом советник заприметил старушек у входа в молочный отдел и вышел из машины.

Старушки говорили о пенсиях. Есть слух, что их скоро отменят и заменят на пластиковые карты с микрочипом. Ходить в сберкассы или встречать дома почтальонов не будет нужно. Пятнадцатое число – бац! – и пенсия на карте. Прямо из Пенсионного фонда. А в магазинах будут стоять аппараты, в которые нужно будет совать карту на выходе. Бац! – и не нужно считать мелочь. Машина посчитает сама.

– Я вам не помешаю? – вежливо встрял в разговор Кряжин.

– Мешай. А чего надо? – не замедлила с ответом та, что побойчее, в шалевом платке.

– Насчет одного человека. Вы сегодня на улице никого подозрительного не заметили? Полураздетого мужчину, например?