Главный противник. Тайная история последних лет противостояния ЦРУ и КГБ

Мои проблемы не ограничивались Полом Редмондом. Мне было достаточно ворчания Стива Вебера и Джона О’Рейли, чтобы понять, что далеко не всем в отделе нравилось, что я пришел на смену Герберу. Вебер говорил мне, что сторонники жесткой линии не намеревались сдавать свои позиции. Они не верили в необратимость происшедших в Восточной Европе перемен и опасались, что, когда маятник качнется в обратную сторону, будут застигнуты врасплох. Вебер советовал мне проявлять терпеливость в отношении работников восточноевропейской группы. Большинство из них считало, что привычный им мир, в котором они прожили так много лет, рухнул. Они сидели у сейфов, заполненных описаниями тайников в Праге, Будапеште и Варшаве, а я им говорил, что тамошние ребята являются нашими новыми друзьями. Они приспособятся к переменам, говорил мне Стив Вебер, просто им потребуется время.

О’Рейли был настроен менее оптимистично в отношении сторонников жесткой линии, занимавшихся Советским Союзом. Он советовал мне избавляться от них. Отправь их в контрразведку, там они будут счастливы.

Оба были правы. И я решил, что мне надо начать с Пола Редмонда.

Карлсхорст, Восточный Берлин. 2 октября 1990 года

Закруженная вихрем кучка листьев пронеслась по булыжной мостовой мимо хмурого советского часового у входа в Музей капитуляции в Карлсхорсте, расположенный в самом сердце большого объекта КГБ в Восточном Берлине. Этот когда-то модный жилой район вошел в историю в мае 1945 года, когда представители немецкого вермахта подписали здесь акт о капитуляции. Само здание музея, где фельдмаршал Кейтель, адмирал фон Фридебург и генерал Штумпф подписали исторический акт о безоговорочной капитуляции, когда-то было офицерским клубом вермахта, но на протяжении последних 45 лет слово Карлсхорст стало синонимом советского КГБ. И вот теперь ослепительным осенним днем, через 45 лет после капитуляции и за день до воссоединения Восточной и Западной Германии, я шел по тихой Рейнштайнштрассе с Рэмом Красильниковым. Со мной в Берлин на очередную «гавриловскую встречу» приехали Тед Прайс, сменивший Гэса Хэттавея на посту руководителя контрразведки ЦРУ, и наш московский резидент Майк Клайн. Я оставил своих спутников на конспиративной квартире КГБ вместе с начальником контрразведки ПГУ Леонидом Никитенко и решил прогуляться вдвоем с Красильниковым.

— Милтон, ты знаешь, сколько людей погибло во время Великой Отечественной войны? — спросил Красильников под впечатлением исторического окружения и тех событий, которые должны были произойти через день.

— Русских или вообще? — уточнил я, пытаясь определить, куда он клонит. Я еще не так хорошо знал этого человека, но с каждой встречей он приоткрывался все больше. Я с удивлением узнал, что он был поклонником Элизабет Баррет Браунинг, но не обязательно Роберта Браунинга, добавлял он с улыбкой[69]. Теперь у меня было ощущение, что мне приоткроется еще одна грань этого незаурядного человека, может быть, что-то связанное не столько с поэзией Элизабет или Роберта Браунинга, сколько с многострадальной русской душой.

— Я назову тебе обе цифры. Более 21 миллиона русских и в целом по миру около 50 миллионов. Все это началось здесь, в Германии, еще до того как ты появился на свет.

Красильников, всегда очень тщательно выбиравший слова, казалось, был погружен во что-то. Его явно беспокоило нечто выходившее за цифры потерь во Второй мировой войне.

— Сколько вы потеряли в битве за Берлин, Рэм? — спросил я, нащупывая нить.

— Больше, чем вы за всю войну. Вы, американцы, как всегда, рассудили правильно и позволили нам взять Берлин. За каждого убитого немца маршал Жуков отдал четыре советских жизни. А теперь ты знаешь, что происходит? Знаешь, почему я хотел, чтобы наша встреча состоялась здесь изавтра?

— Нет, но, я думаю, ты мне скажешь.

— Да. Потому что несмотря на то что мы с боями и ценой больших людских потерь вошли в Берлин 45 лет назад и несмотря на то что мы были одной из четырех оккупационных держав, послезавтра мне для приезда в Берлин надо будет получать визу. Для военных этот вопрос будет как-то урегулирован, пока они полностью не выйдут отсюда, но мне и моим коллегам послезавтра будут нужны визы. Ты не видишь в этом иронии?