Главный противник. Тайная война за СССР

– В одном из разговоров с тогдашним начальником разведки Крючковым я обронил такую фразу: знаете, Владимир Александрович, нам нужно как можно больше проявлять осторожности в работе с нашими материалами. В понедельник вы знакомитесь с документами из такой-то страны, во вторник – из такой-то, среда…, четверг. В пятницу, субботу, воскресенье – все отдыхают, а мы работаем, обрабатываем то, что получили. А на следующей неделе идет та же работа, но этого никто не должен знать.

– Вы опасались предательства?

– Так оно действительно и было. Появились некоторые люди в высших эшелонах власти, которые знать обо всем этом, о наших результатах ни в коем случае не должны. Так называемый «Список Крючкова» с именами этих людей из американской агентуры не был высосан из пальца.

– Вы считаете, такие люди были?…

– Я не считаю, я уверен в этом. Подтверждением – наши агентурные материалы.

– Юрий Иванович, давайте все же завершим наш откровенный разговор на ноте более мажорной. А были у нас в стране и совсем пока не известные героические люди, о которых пока – полное молчание?

– Да, были.

– Спасибо за беседу. Может, новые пять – десять лет, и гриф секретности снимут еще с каких-нибудь эпизодов. Тогда, верю, расскажете нам еще много неизвестного.

Мы вас заждались, полковник Абель

Переполненный пригодный поезд тащился от его родной Челюскинской до Москвы. Вильям Генрихович Фишер всегда выезжал на работу на свой радиозавод пораньше. Уволенный 31 декабря 1938-го из органов бывший разведчик-нелегал вообще отличался необычайной педантичностью. А уж в начале сентября 1941-го, когда немцы совсем подобрались к Москве, и каждое опоздание могло караться чем угодно – от лишения премии до ГУЛАГА, и вовсе штурмовал электричку пораньше. Где-то поблизости от столицы, страстный курильщик вышел в тамбур и глубоко затянулся, корежа уже тогда нездоровые легкие дешевой папиросиной. И привычно, что тут сделаешь, так уж сложилась судьба, прислушался к разговору дымящих рядом. Двое русопятых пареньков, опрятно одетых, неприметных, потягивая «Беломор», негромко переговаривались. Общий смысл пустяшного разговора сводился к тому, что надо, мол, выйти б за станцию – другую до города, а то поезд возьмет и проскочит Москву, придется пересаживаться, возвращаться.

Зевнув, инженер Фишер бросил, тем не менее, внимательный взгляд на парнишек и неспешно покинул тамбур. На счастье разыскиваемый им военный патруль оказался в соседнем вагоне и двух немецких диверсантов сразу же арестовали. Почему взяли тех двоих? Как распознал в них Вильям Генрихович чужих и опасных, быстренько на Лубянке признавшихся, что перешли недалекую линию фронта с заданием взорвать в Москве несколько важных объектов? Так и не удалось мне твердо вычислить, бывал ли наш нелегал в Германии – не бывал, но откуда-то знал, что именно в Берлине электрички проезжают через город, продолжая путь в других направлениях. Но ведь говорили парни на чистом русском, никакого акцента. А как еще могли общаться между собой дети русских эмигрантов – и притом с отличием закончивших разведшколу Абвера под Берлином? Не повезло им в тот раз, так и не поняли, почему их взяли и где прокололись. Но и адрес конспиративной квартиры в Подмосковье, где хранилась взрывчатка, и имена – приметы других курсантов, вместе с ними заброшенных, тут же выдали не церемонившимся с ними суровым следователям. Откуда им было уразуметь, что натолкнулись они в тамбуре на человека, которому суждено было стать легендой советской, да и не только советской, разведки.

А легенда уже после обмена в 1962-м году на американского летчика – шпиона Пауэрса щеголяла в Москве в единственном, хоть всегда отглаженном костюме, а когда товарищи по Службе внешней разведки предложили купить новый, Вилли, как его звали, удивился: «А зачем? У меня уже один есть». И, быть может, в этой неприметной скромности и не покидавшего его ни на минуту въедливого интереса ко всему окружающему и кроется главный секрет полковника Фишера Вильяма Генриховича, взявшего в 1957 году при аресте в Нью-Йорке имя старинного друга и тоже нелегала Рудольфа Ивановича Абеля. Это он подал знак своим: я – арестован, и я – молчу. И в Центре его поняли.