Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине

Шендриков уходил с трибуны, сопровождаемый аплодисментами, рукопожатиями и восторженными взглядами, раскланивался, как артист, улыбался смущенно, отмахивался от слишком уж громких похвал.

Ваня Фиолетов сидел мрачнее тучи. Он искоса поглядывал на Шендрикова, и взгляд его говорил: «Ну, попадись мне под горячую руку…» Иногда он смотрел на Михаила, и его удивительно открытый и выразительный взгляд словно задавал одни и те же вопросы: «Видал? Слыхал? Справишься с таким?»

На трибуну выскочил стройный, порывистый грузин лет тридцати, с прической под ежика, с пламенными глазами. Негустые аплодисменты встретили его. Громче всех хлопал Фиолетов.

— Давай, Алеша! Разъясни! — кричал он.

«Алеша Джапаридзе! Вот ты какой… Послушаем, послушаем, что ты, неистовый человек, скажешь…»

Алеша пошел в атаку и, пожалуй, совершил тактическую ошибку: аудитория еще не остыла от шеидриковских слов, она не в состоянии была так быстро перестроиться…

Васильев уже уловил, в чем суть позиции братьев Шендриковых. Ну, для партии это не так ново. Да и Шендриков это знал. Ведь, по существу, он ополчился против книги Ленина «Что делать?». Этот демагог беспрерывно вторит Мартову и Струве одновременно. Ни слова о политических свободах. Требования экономические, да и то весьма умеренные, которые не могут вызвать особых возражений капиталистов. Чтоб и волки сыты, и овцы целы,

…Алеша Джапаридзе говорил горячо, но без определенной системы. Васильев понимал его хорошо, но аудитория была для этого не подготовлена.

Михаил заметил, как зашевелились в задних рядах шендриковцы. «Они не дадут говорить», — подумал Васильев.

— Это не шендриковцы, — как бы отвечая на его мысли, прошептал Ваня. — Это бандиты.

Михаил оглянулся и вдруг замер от неожиданности: он заметил знакомую черную шапочку. Там, среди тех, кого Фиолетов назвал бандитами, сидел, не отводя взгляда от Алеши, тот самый татарин, которого Васильев про себя назвал тенью Исламбека.

«И этот здесь… Вынюхивает, высматривает…»

Алеша Джапаридзе понравился Васильеву. Не его вина, что сегодня Шендрикова слушали лучше: на этом заводе еще предстояло много сделать, чтобы рабочие поняли, где демагогия, а где истина. Наверное, и его, Васильева, не будут слушать: здесь привыкли внимать авторитетам.

И все-таки он поднялся на трибуну. Председательствовавший человек в очках с металлической оправой поинтересовался фамилией.

— Не беспокойтесь, — предупредительно ответил Михайл Иванович. — Я сам представлюсь. Фамилия моя Васильев, я учитель…

Послышались голоса: «Ротшильдов прихвостень», «Давай учи, учитель…»

Михаил Иванович помолчал, выжидая тишины. Он заметил, как вскочил с места «Черная шапочка», как, всматриваясь в оратора, пересел поближе… «Вот и встретились», — подумал Васильев…

Он начал свою речь спокойно, с достоинством, как бы говоря слушателям: давайте остынем и трезво рассудим…

— Я расскажу вам одну забавную историю. Было это в Москве, где довелось мне тогда жить. Мой товарищ, рабочий завода Михельсона, парень умный и горячий, вроде вас, посмел как-то выразить недовольство мастеру, и его как бунтовщика упрятали в тюрьму. Вышел он оттуда избитым до чахотки. И вот тут встретил его мастер. «Что? Научили?» «Научили», — ответил рабочий… «Ну, если научили, приходи на завод, я тебе жалованье хорошее поставлю». И он пошел… Год прожил сносно, да только чахотка свое взяла… Перед смертью сказал мне этот парень: «Вот так-то, господин студент: если не нищета, то чахотка». Он умер, а мастер, говорят, и ныне там: к одним добрый, к другим — тиран. Потому что у него — право. А у рабочего его нет. Рабочий всегда виноват.

— Это верно, — послышался голос с места.

— Чахотки и у нас хватает, — вторил ему другой.

— Это от бесправия, — не усидел Фиолетов.

«Не спеши, Ваня», — подумал Михаил и продолжал:

— Я в Баку сравнительно недавно. Но то, что я увидел здесь, потрясло меня до глубины души. Я побывал в Сабунчах и Биби-Эйбате, Балаханах и Раманах и везде видел одно и то же — ужасную нищету и вопиющее бесправие… Да, да, вопиющее бесправие. Это поразительно: вы, люди, создающие миллионные богатства, беднее церковных крыс; вы, чьим трудом живет мир, не имеете никаких человеческих прав, кроме права умереть от чахотки. Что может быть несправедливее! Что может быть чудовищнее!

«Ишь ты! — подумал Фиолетов. — Крепко завинчивает. Вроде та же река, что у Шендрикова, да только не туда течет…»

— Вот тут много говорилось о человеческом счастье… Скажу вам откровенно: в ваших условиях о счастье говорить еще слишком рано. Даже тот, кто набил себе желудок, еще не счастлив. Он сыт, доволен, но не счастлив.

Аудитория смолкла. Что там говорит этот учитель, чего мудрит? Какого еще ему счастья нужно?

Сидевший в первом ряду среди рабочих Шендриков тоже насторожился. Сегодня он не ушел, как обычно. Какая-то внутренняя сила удержала его, как бы предупреждая об опасности… После того, как выступил Джапаридзе, которого Касьян побаивался, он решил уже, что тревога была напрасной. И учителя ему захотелось послушать скорее из любопытства.