Главный врач

— Из Мишевичей позвонили на центральную усадьбу. Правильно? Там строят коровник. Явился Антон пьяный. Полез на леса. Правильно? Ну и свалился. Что там ему отшибло, не знаю. Директор сказал: аллюром туда и обратно. В больницу, значит. Я за баранку и в Мишевичи. Правильно?

— Правильно, Миша. Все правильно. Помоги-ка перенести его в приемный покой.

Водитель улыбнулся, повел плечом. Подковырнула-таки его Наташка. Поймала на том, будь оно неладно, словечке.

— Только сбегай, пожалуйста, за носилками. Может, у Антона и вправду что-нибудь отбито. И возьми кого-нибудь в помощь.

У двери приемного покоя, куда перенесли Антона, сразу собралось с десяток любопытных из числа ходячих больных. Все уже знали, кого, откуда и в каком состоянии привезли. «Але ж и наклюкався. Аж сюды тхне», — шептались в коридоре. — «И як ён залез на тыя рыштаванни?» — «Чалавек з пьяных вачэй куды хочаш залезе. Ён, нибы той лунацик». — «И што дзивна: высока, а ён, як кацяня, скацився, и хоць бы што».

Антон и впрямь отделался одними ушибами. Зато опьянение оказалось тяжелым. Глаза красные, как у кролика-альбиноса. Нос синюшный. Лицо мертвенно-бледное.

Во время студенческой практики Наталья не раз видела людей с алкогольным отравлением. У Антона — не так. Вид какой-то отрешенный, молчит, смотрит в потолок, и лишь изредка пройдет по лицу гримаса боли. Наталья время от времени посматривает на него и все больше тревожится. Лучше бы уж стонал, ругался. Бывало такое. Дежурный врач послушает-послушает да и спросит: «А тройную растудытную можешь?» И не обижался, когда в ответ услышит: «Тебе бы, коновал, смешочков с мешочек. А что человеку больно, этого не понять». — «Как не понять? Практикантки и те понимают. Видишь, как у них уши горят». Кажется, если бы Антон сейчас тудыкнул, Наталья только обрадовалась бы. Но он молчит, даже слова не обронит. С чего начинать? Главное ясно: множественные ушибы и сильное отравление. Наталья знает, чем иногда кончается это самое отравление.

— Кислород!

Медсестра поднесла Антону кислородную подушку. Немного подышал, и синева сразу стала меньше. Да и бледность вроде бы уже не такая.

Все сделала Наталья. Промыла желудок, ввела в вену лекарства. Как быть дальше: оставаться в больнице или сходить домой? От того, будет она при больном или нет, ровным счетом ничего не изменится. Решила: раз с Антоном все в порядке, можно отлучиться.

Знать бы ей, чем все это обернется. А обернулось хуже некуда.

Ночь. Луна на ущербе. Она то появится, то вновь уйдет за облака. Временами кажется, что не облака плывут, а месяц в них ныряет. Возле койки Антона на стуле сидит медсестра Екатерина Мирославовна Чепик. Лицо у нее сонное, веки тяжелые, нос круглый, как будто прилепленный. Медсестре нет еще и сорока, кажется, ей уже все в жизни надоело. Она смотрит на Антона отсутствующим взглядом и время от времени клюет носом.

— Ты, мать, чего на меня так смотришь? — спрашивает ее немного пришедший в себя Антон.

— Лежи уж, коли набрался, — отвечает ему медсестра.

— Не за твои же деньги. Вот и спрашиваю: почему не имеешь ко мне уважения? Почему ты своей тупой рожей меня презираешь?

— Тебе б сейчас не в больнице лежать, а в вытрезвиловке. Вот идет главврач, я ей так и скажу. — Екатерина Мирославовна поднялась и, поддерживая живот руками, шагнула навстречу входящей в палату Норейко. Инна Кузьминична, я так не могу. Всякий пьянчуга будет тебя оскорблять.

— Введи ему успокоительное и сердечное.

— Что ввести?

— По одному кубику внутривенно седуксена и строфантина.

Норейко прошла в свой кабинет, а медсестра начала готовить лекарства и шприцы. «И носит же земля таких алкашей, — ворчала про себя. — Хоть бы их на лесоповал высылали, что ли, и там лечили». Набрав в шприцы лекарств, подошла к Антону, стянула резиновой трубкой руку у плеча, протерла ваткой кожу в локтевом сгибе и по этому месту начала хлопать ладонью.

— Видишь, до чего довел себя. Совсем нет вен.

— А ты, мать, их так коли.

— Не ругайся. Что ни слово, мать поминаешь.

— Ну и темная же ты, мать. И кто только пристроил тебя на эту должность?

— Видишь этот шприц?

— Ну и что?

— А то. Этим шприцом всю твою дурь вышибу, — ответила медсестра и стала вводить в вену лекарства. Не успела она вынуть иглу, как Антон вдруг начал икать.

— Что ты, падло, мне?.. — на полуслове Антона вырвало. Появились судороги. Медсестра побледнела, бросила шприц с иглой на подоконник и побежала в кабинет Норейко.

— Инна Кузьминична! С Антоном плохо!

— Что с ним?

— Корчит его и рвоты.

— Так, — срываясь с места, неопределенно сказала Норейко. Когда прибежали к Антону, с ним все было кончено: глаза расширены, на лице выражение страха, руки и ноги застыли, сведенные судорогой. Не помогли ни искусственное дыхание, ни кислород, ни лекарства. Норейко в изнеможении села на стоявший у изголовья койки стул.

— Что ты ему ввела?

— Как вы сказали: седуксен и строфантин.

— Покажи ампулы.

— Вот они.

Норейко посмотрела на свет ампулы, прочитала названия. Нет, ошибки никакой. В чем же дело?

— Как ты вводила строфантин?

— Как вы и сказали: кубик, внутривенно.

— Разбавляла?