Глаз бури

Бережно дотрагиваясь, Таня упаковала волны темно розового шелка в предназначенную для них коробку. Прежде, чем закрыть, не удержалась, пропустила между пальцами волан из тончайших бледно сиреневых кружев, которые на фоне насыщенного розового цвета казались почти белыми.

– Шикарно как, Софья Павловна, а?

Софи на низкой скамеечке сидела у трельяжа и с аппетитом обгладывала куриную ножку, намазанную черной икрой. Уже собираясь ложиться, она вдруг почувствовала сосущую пустоту в желудке и вспомнила, что за хлопотами и танцами забыла поесть и целый день не имела во рту и маковой росинки. Спать сразу стало совершенно невозможно. С помощью Тани Софи переоделась обратно в платье Аннет (каким же простеньким оно ей показалось! Даже что-то вроде жалости к сестре шевельнулось в душе Софи… Шевельнулось и тут же исчезло. Аннет сама выбрала!), и послала горничную поискать внизу чего-нибудь съестного.

– Ты только без всяких церемоний, ладно? – напутствовала девушку Софи. – И не говори даже, что для меня. Навали в какую-нибудь тарелку побольше всего разного и тащи сюда. Я люблю, когда все смешается и соком пропитается, понимаешь? Меня еще в детстве дома ругали за то, что я сыр вареньем при гостях мазала и ела, как бутерброд. И попить чего-нибудь захвати…

Послушная Таня буквально выполнила указания Софи и скоро принесла целый поднос, с горкой и без разбору заваленный всякими вкусностями. У Софи при виде еды снова заблестели потускневшие от усталости глаза и рот наполнился вязкой слюной.

– Таня, хочешь икры? – с набитым ртом предложила Софи. – Попробуй вот на яйцо намазать, а сверху кусок французского сыра. И закусить петрушкой… Отлично, право, выходит. Да не тушуйся ты, никто ж не видит… Тань, а ты давно тут? Тебе здесь, у Туманова, служить нравится?

– Нравится, конечно, – истово закивала Таня. – Как же не понравится?! Михаил Михайлович – благодетель из благодетелей. У меня папенька на фабрике в машину попал, неделю промучился и помер, а администрация так дело повернула, будто он пьян был и сам виноват. А папенька на работе сроду в рот не брал – мы ж знаем. Отступного выплатили двадцать рублей, мы разом проели, а у маменьки, кроме меня, еще три сестрички-крохотулечки. Теперь, как я туточки работать стала, мы не голодуем больше, а как домой навестить иду, так сестричкам завсегда сласти приношу, мне на кухне объедки из ресторана нарочно оставляют. И девушки добрые, как ангелы, особенно Лаура, каждый раз то ленту подарит, то кружавчиков. Маменька на юбочки сестричкам пришьет – так отрадно… Да они ж у нас и вообще хорошенькие, как картинки у девушек в журналах! – с гордостью добавила горничная. – Я вот денег скоплю и карточку с них сделаю на память. На стенку повесим…

Софи улыбнулась. Таня определенно нравилась ей, и она уже подыскивала место для ее истории в будущем романе.

– У меня теперь только одно мечтание осталось, – заметила Таня.

– Какое ж? – заинтересовалась Софи, переходя от курицы к пирожным с клубникой и сливками.

– Чтоб меня Прасковья Тарасовна к себе взяла, в мастерскую. Нынче не берет, говорит, годов мало, подожди пока, в служках побегай…

– Таня! – Софи уронила недоеденное пирожное обратно на поднос. – Что ты несешь?! Ты с ума сошла?! Ты что, разве не знаешь…

– Все знаю. Небось, не в лесу живем, – невозмутимо ответила Таня. – А только – что ж? Делать ничего не надо, кушанья разные до отвалу, наряды, простынки шелковые, бельишко я от них в прачню ношу, так красота такая, так и тянет мелочевку какую украсть. Если б меня маменька с папенькой в строгости не ростили, так непременно б… Неужели ж в фабричных лучше? Грязь, ругань матерная, после работы пьяны все, дерутся, женщин за косы таскают, детишки все кто в золотухе, кто в чахотке… Я, как поглядела, так и не хочу теперь…

– Таня, Таня, Таня! – Софи протянула руку, сжала тонкие, но жесткие и сильные пальчики горничной. – Слушай меня! То, что ты говоришь сейчас, со всех сторон ужасно. Да, как ты про фабрику рассказываешь, это по-любому менять надо. Так людям жить больше нельзя. В конце 19 века это стыдно, что так. И это изменится, потому что для того умные и сильные люди думают и работают много. Они не во всем правы, ошибаются, но помыслы их чисты и значит – что-то непременно станет. Скоро, скоро. Если ты захочешь, я тебя с ними познакомлю, они тебе лучше меня объяснят. А шляпницы у Прасковьи Тарасовны – это ужасно, ты не понимаешь, раз так говоришь. Как же – ничего не делать?! Туда пойти – это значит, не тело даже, душу в помои бросить. Это ж только по молодости можно, а потом уж и не отмыться никогда… Да и унижение какое, за деньги в чужую волю идти! А если негодяй какой попадется!