Здравствуй, моя дорогая подруга!
Во первых строках спешу узнать, как теперь твое здоровье? Перестали ли тебя мучить головные боли? Завариваешь ли ты сейчас хмель и шалфей, которые я тебе посылала от Аннет? Она у нас с детства маялась мигренями, все врачи отступились, пользовала ее деревенская травознайка, и помогло, так что ее опыту можно верить безусловно. Лечись внимательно и упорно, потому что ты нынче себе не принадлежишь и должна себя для детей беречь.
Прошел ли кашель у Ванечки? А прыщи и краснота у Петечки на попке? Моя Ольга говорит, что от петечкиного недуга помогают ванны с чередой, дескать, так ее прежняя хозяйка свою дочку лечила. Но я думаю, может, он опять съел что-нибудь не то? Помнишь, как тогда, осенью, с апельсинами?
Мои же дела складываются далеко не худшим образом. Утром учу детишек, после обеда гуляю или катаюсь верхом, вечерами пишу. Настроение на удивление бодрое. От недавней хандры не осталось и следа. Даже Ольга как-то сделала мне комплимент, заметив, что я потолстела и порумянела. Дородность для нее – телесный признак психического благополучия.
С Михаилом видалась еще несколько раз. С той странной сцены после бала, о которой я тебе крайне сбивчиво и без подробностей (верь – они ужасны!) писала в предыдущем письме, он ведет себя совершенно безукоризненно. Мне с ним на удивление легко, и я как будто обрела еще одного брата. На этот раз – старшего.
При встречах он много рассказывает мне, возит по-всякому развлекаться, покупает ленты, шляпки, перчатки, сласти, украшения – буквально все, на что я укажу. Я отчетливо понимаю, как все это предосудительно в глазах нашего общества, но отчего-то меня это теперь совершенно не волнует. Иногда мне бывает стыдно, но не того, о чем ты, должно быть, подумала. Стыжусь я тогда, когда мне придет в голову, что дело, может, вовсе не в моих чувствах к Михаилу, а в том, что мне просто нравится его покровительство, нравится покупать, развлекаться… Может быть, за последние годы я просто устала и хочу, как в детстве, играть с этим миром, а не бороться с ним. Тогда Михаил – лишь средство, а я… для меня не находится слов, которые могла бы произнести вслух приличная барышня нашего круга.
Довольно часто к нам с Михаилом присоединяется небезыствестная тебе Дуня Водовозова, в отношении судьбы которой я когда-то сыграла инициирующую роль, а нынче мои заботы – обеспечить ей хоть какое развивающее общество, ибо сама она дика и малообщительна до крайности. Туманов представлялся мне для этой цели малоподходящим объектом, но сама Дуня неожиданно рассудила иначе. Она познакомилась с ним в то время, когда искала меня вместе с Гришей и Олей, и он, противу всяческих ожиданий, произвел на нее вполне благоприятное впечатление. Во всяком случае, с ним она охотно проводит время, абсолютно не тушуясь, говорит на разные темы, выказывая свой природный ум и склонность к анализу, иногда даже смеется. С ее подачи я разглядела одну из забавных и подлинно диковинных особенностей мозга Туманова. Вот как это вышло. В тот раз они говорили с Дуней о математике (ее любимом предмете), я же сморщила нос и заявила, что это безмерно скучно. При этом припомнила, правда, милейшего Дуниного дядюшку, Поликарпа Николаевича, который когда-то нам с тобой преподавал алгебру и всегда говаривал, что нет более увлекательного и прекрасного предмета (А помнишь ли ты его удивительные уши?! Против собственной воли я почасту присматриваюсь к ушам Дуни, но не нахожу в них ничего особенного). Дуня устала пропагандировать математику в моих рядах и в тот раз промолчала, но неожиданно мне возразил Туманов и заявил, что, когда он был моложе, то часто развлекал людей всяческих сословий и достоинств именно математическими действиями. Я попросила пояснить. В ответ он предложил назвать два любых трехзначных числа. Я сказала: 389 и 893. Спустя буквально пару мгновений Туманов сказал: 347 377. Я, признаться, не сразу и поняла, что он имел в виду, а Дуня догадалась мгновенно, достала из ридикюля театральную программку и карандаш, и погрузилась в быстрые вычисления. После уставилась на Туманова, открыв рот. Тут и до меня потихоньку дошло, что это он в уме так перемножает. Наверное, с полчаса мы с Дуней, как дети, получившие новую игрушку, развлекались необычным даром Михаила, исписывая проверочными столбиками мой блокнот. Пару раз мне казалось, что я уличила его в ошибке, но Дунина проверка выявляла мою собственную небрежность в подсчетах. Михаил не ошибся ни разу. Более того, оказалось, что он может не только умножать и делить в уме, но и извлекать квадратные корни (последнее мы проверить не могли, не имея при себе соответствующих таблиц, но почему-то безоговорочно ему поверили).
В Рождество мы гуляли втроем всю ночь. Туманов любит ходить пешком и, кажется, совершенно не устает. Мы шли по улицам, а сани с кучером и богатырем Калиной тащились сзади, и со стороны являли собой, должно быть, презабавное зрелище. Город в ту ночь был удивительно светел. Мы видели, как на тумбах тротуаров расставляли горящие плошки, как зажигались звезды из трубок на столбах газовых фонарей, как на правительственных зданиях и богатых особняках вспыхивали иллюминация и вензеля из букв членов царствующей фамилии с коронами. На доме Головниных ведь тоже есть такой? Я была уверена, что ты в эту ночь – на службе в церкви… Михаил из-за особенностей его личности и биографии видит город совершенно не с той стороны, что я, и, постоянно обмениваясь нашими впечатлениями, мы взаимно дополняем друг друга, что опять же особенно важно для меня, как для писателя. В замухрышном Полторацком переулке, заваленном снегом, Михаил с Калиной помогали фонарщику натягивать проволоку и развешивать шестигранные фонарики с разноцветными стеклами. Тщедушный фонарщик кланялся и благодарил «добрых баринов» за помощь, в результате еще и получил два рубля на водку. Возле Александровской колонны Туманов долго и серьезно говорил со стариком инвалидом из роты дворцовых гренадер. Обсуждали былые сражения и военную политику России при нынешнем и предыдущем государях. Сошлись на том, что военные министры недооценивают важность восточного направления. Я слушала, буквально растопырив уши, и старалась запоминать в интересах будущего романа, так как женщине трудно самой достоверно придумать разговоры мужчин о войне, а о чем же им еще и говорить… Старик, вооруженный старинным ружьем со штыком, был очень живописен в своей высокой медвежьей шапке, белых ремнях и валяных сапогах с кенгами. После он тоже получил от Туманова какую-то мзду и ушел в свою полосатую будку – отдыхать.
Потом, в другой раз, катались в санях на оленях. Ты знаешь, что самоеды, чумы которых стоят напротив Дворцовой набережной, народ крайне необщительный. Щурят и без того узкие глаза и делают вид, что ничего не понимают. Туманов купил у них несколько фигурок, вырезанных из кости, потом вдруг заговорил на каком-то непонятном мне языке. Мужчина самоед, поколебавшись, ответил. После я тоже вспомнила несколько слов из языков сибирских народов, и даже одну песню. По-видимому, эти народы все-таки родственники, потому что в языках, как я и ожидала, оказались совпадения. Расстались друзьями, а жена (или дочь? – у них не разберешь) самоеда подарила мне маленький амулет, изображающий не то кошку, не то тюленя в маленьком костяном круге. И плату за него не взяла, как я ни просила.
Кататься на коньках Туманова уговорить не удалось, зато у Исаакиевской площади мы вместе катались на санках с ледяных гор. Михаил веселился и ухал, как мальчишка, а мне было удивительно хорошо, как в детстве, когда дурачилась с братьями. От яхт-клуба на Островах ходили на буерах, но это у меня как-то не пошло, не хватает сил сдерживать парус. Впрочем, девицы того и не делают. Туманов же предпочитает иной вид этого развлечения. На бамбуковую раму натягивается парусина, здесь он без колебаний встает на коньки, и, умело подставляя такой парус под ветер под разными углами, со страшной быстротой носится по льду, лавируя по разным направлениям. Забава, надо сказать, небезопасная, потому что при сильном ветре скорость получается очень большая. При опасности, как мне объяснял Михаил, надо просто бросать «парус» на лед.
В другой раз из гавани Васильевского острова ездили в Кронштадт на лихой тройке, мчащейся едва ли не со скоростью ветра. На середине пути в деревянном балагане ели свежеподжаренную на постном масле корюшку с маленьких сковородок. Сроду не едала ничего вкуснее! Я слопала почти две сковородки. Михаил хотел купить мне третью, и в меня, право, влезло бы, но я отказалась, опасаясь расстройства живота и всех сопряженных с этим (представь, посреди залива!) неприятностей и неудобств.
Дорогая Элен! Должно быть, я уже утомила тебя описаниями своих легкомысленных развлечений. Никогда не стала бы этого делать, если бы не редчайшая (как алмаз!) природная особенность твоей души. Многие умеют сочувствовать чужой беде. А вот радоваться чужой радостью… Из всех моих светских знакомых только ты одна и умеешь! Из твоих последних писем мне показалось, что ты стала чуть лояльнее относиться к Михаилу. Я сумела тебя убедить? Или обманываюсь, сама того желая?
Целую тебя много раз. Мой привет Васе и всему твоему славному семейству, включая мопса.
Твоя Софи Домогатская
