Глаз бури

– Она той весной корью заболела. Доктор сказал: умрет беспременно, потому что сердце слабое и организм не борется. А у Тимофея пять дочерей и эта шестая – обуза. Я ему говорю: она умрет, потому что вы ее не хотели, и она про то знает. Жена его на пол повалилась, бьется: как же не хотим, когда она наша кровиночка младшая, любименькая. Сам Тимофей из бороды клочья рвет, старшие дочки плачут: не умирай, Марфутка, мы тебе всех своих кукол отдадим! Ну, я вижу: спохватились теперь, и вправду хотят ее. А время-то уж ушло, сердце не бьется почти. Вот я ее три дня и держала, пока они по очереди у ее кроватки говорили, как любят ее, хотят, чтоб она была, и все такое. Потом она поверила и на поправку пошла. И все.

– Погоди, Ирен, я не поняла ничего. Как это – все? И что значит – «я ее держала»? Что ты делала-то?

– Прости, Соня, я не знаю, как тебе объяснить. Взяла что-то такое внутри Марфутки вот так, – Ирен сложила ладони лодочкой. – И держала. Главное – руки не разжать и не отпустить. И самой не заснуть. А оно – тяжелое и горячее, с каждым часом все тяжелее и горячее делалось. Я потом спала без просыпу три дня. Ко мне даже доктора приглашали, что я не встаю и не ем. Зато потом, как проснулась, ела за двоих…

– Д-да… – протянула Софи. – Дела…

В искренности рассказа сестры она не усомнилась ни на один миг. Но что это было? Действительно какой-то особый дар Ирен или совпадение неожиданного выздоровления ребенка и коллективного самовнушения отчаявшейся семьи кучера Тимофея? Кто разберет?

«Надо будет при случае с Семеном поговорить, – решила Софи. – Он как раз на своем животном магнетизме помешан. А здесь если и есть что-то, то, видимо, того же сорта. Пусть на Ирен поглядит, поговорит с ней… Она его, пожалуй, дичиться не станет. Если уж он даже Дуню разморозил…»

– Но ты проходи, Ирен, располагайся. Сейчас Ольга чаю подаст. Михаила нынче нет, так мы с тобой без помех сможем поговорить… Да и поставь же картонку эту, хоть вот сюда. Что в ней? И что ж случилось-то, что ты одна в ночь поехала? Не станут ли искать, с ума сходить?

– Я Леше записку оставила, что поехала к тебе. Он маме передал, как семь часов сравнялось. Леше верить можно.

– Да, наверное… Но что за коробка?

– Это подарок тебе. Мне некому показать было, вот я… Я их в санях в одеяле везла, должны живы быть. Гляди!

Ирен развязала веревку и откинула круглую, оббитую ситцем крышку. Мгновение ничего не происходило, а сама картонка показалась Софи пустой, и вдруг разом в спертый воздух гостиной, словно оторвавшиеся ситцевые лоскутки, поднялись десятка три голубых, коричневых и желтых бабочек. Они махали крылышками, бились в потолок, в окна, в абажуры ламп, садились на шкафы…

– А-а-х! – сказала Софи.

Ольга завизжала. Кухарка довольно громко и отчетливо забормотала молитву.

– Ира! Что ж это?!

– Это бабочки. Я летом гусениц собрала. Кормила их листьями тех деревьев, на которых нашла. После они окуклились. Держала в коробке на шкафу. И вот, представь, – вывелись все разом. Как это удивительно, правда? Дома никто не понимает. Аннет с маменькой брезгуют, Николенька давит их, Сережа крылья отрывает и на булавки насаживает, Леша боится. Вот я – тебе…

– Но что ж делать с ними?

– Ничего. Смотреть. Красиво. Они недолго живут.

Бабочки между тем расселись по мебели и жестким листьям латаний, отдыхали.

– Можно ль их покормить чем-нибудь? – деловито спросила Софи.

– Я думаю, да. Те, которые вывелись первыми, пили малиновый сироп из блюдца.

– Понятно. Сделаем… Но что ж – ты только из-за бабочек приехала?

– Нет! – Ирен плотно зажмурилась и вдохнула изрядную порцию воздуху. – Софи! Могу ль я у тебя остаться? Жить, я имею в виду! – выпалила она и тут же, без перерыва, принялась убеждать. – Я тебе в тягость не буду, могу прибирать, готовить, и расходы на меня невелики, а могу и уроками подрабатывать, а городе это проще, а если Михаилу Михайловичу я не понравлюсь, так я ему и на глаза попадаться не стану, вон у вас комнат сколько, выделишь мне какой чуланчик, и хорошо…

– Ирен! – строгим «учительским» голосом сказала Софи. – Опомнись! Что ты несешь?! Я тут помираю от безделья в восьмикомнатной квартире, а моя девочка-сестра будет жить в чуланчике, и бегать по урокам… Ты что, Золушкой себя вообразила?

– Сонечка! Золотце! Значит – можно?! – Ирен вскочила с кресла и умоляюще сложила ладони перед грудью. – Счастье-то какое! Я, верь, больше не могу там, в Гостицах! Теперь особенно!

– Ирен! – Софи до крови закусила губу и, ощутив солоноватый привкус во рту, снова волей переборола готовую прорваться истерику. – Сядь вот сюда и выслушай меня. Ты, конечно, еще почти ребенок, но уже довольно большая девочка, и кое-что должна понимать. Рассуди сама. Понимаешь ли ты, кем и как я здесь живу?

– Понимаю, – кивнула Ирен. – Ты живешь здесь с Михаилом Михайловичем. Вы не венчаны, но живете как муж с женой. Михаил Михайлович не знатен, но очень богат, поэтому тебя содержит и снимает эту квартиру.

– Все правильно, – удивилась Софи. – И что ты про это думаешь?