Глаз бури

– Сапфир. Вот такой огромный, – Туманов раздвинул большой и указательный пальцы. – Имя у него – Глаз Бури.

– Странное имя.

– Нет. Ты знаешь, что это такое – глаз бури?

– Ну, полагаю, такая аллегория. Вроде «ветер дует щеки» и все такое…

– Нет. Глазом бури моряки называют такое место в центре урагана, где стоит полный штиль. Вокруг все бушует, молнии сверкают, волны ходят, как горы, а там – светло и тихо. Длится это недолго, но… Страшноватое, я тебе скажу, место…

– Ты видел его?

– Да. Даже два раза. Первый раз – все обошлось, мы выбрались из бури и пришли в порт, даже груз не попортили, а во второй раз наш корабль разбило об скалу в районе Шербура. Многие тогда погибли…

– Ты выплыл? – спросила Софи и тут же устыдилась глупости своего вопроса. Разумеется, выплыл, если сейчас сидит рядом с ней. Туманов всегда выплывает. Сколько бы людей не гибло вокруг. – А что ж сапфир?

– Он был очень необычен, и именно поэтому крайне дорог. Кроме огромных размеров, в нем была еще одна странность: темно-синий по краям и светло-голубой, почти прозрачный в середине. Глаз бури – понимаешь?

– Понимаю. Но где ты его видел? На аукционе в Лондоне?

– Нет. Один англичанин в далекой-предалекой стране пробрался в храм и украл сапфир из короны Будды. Я помогал вернуть его законному владельцу.

– Кому? – не поняла Софи.

– Будде, конечно, – Туманов пожал плечами. – Это ж его камень.

– Как странно… – Софи задумалась. – Ты веришь в Будду?

– Нет. И вся эта история не имеет отношения к… к вопросам веры…

Софи вспомнила о загадочной восточной подруге Туманова (он никогда и ничего о ней не говорил, хотя о прочих своих любовницах по просьбе Софи рассказывал легко и охотно) и опустила глаза. Туманов почувствовал ее напряжение.

– Хотя в восточных учениях, на мой взгляд, есть много интересного и даже полезного, – задумчиво сказал он. – Они верят в то, что каждая душа перерождается много раз и, может, оттого придают гораздо меньше значения внешнему миру, вещам…

– Да, я знаю, – тут же откликнулась Софи. – Эжен говорил мне. Он думал, что человеку на самом деле нужно очень мало вещей и ссылался при этом на Восток. Монахи в Индии имеют право только на три вещи в личной собственности: плащ, чашу для подаяний и зонтик. Тем и обходятся всю жизнь. Мы множим вещи, как будто отгораживаемся от своей души. Получается очень много лишнего. Самое смешное, или печальное, как пожелаешь, что развитие нашей цивилизации идет именно по этому, вещному пути. Все больше вещей, все разнообразнее, все чаще менять вещи на более новые, современные… Так он говорил и я с ним теперь согласна. Посмотри в газетах. Так много совсем пустого рекламируют, навязывают, уговаривают купить. Зачем?

– Ты несправедлива. Надо же людям чем-то заполнить жизнь. Покупать, украшать свою жизнь все новыми и новыми вещами – это может быть увлекательным…

– Да, разумеется. Это может даже засасывать, как болото или зыбучие пески. Когда у меня появилось много денег… твоих денег, Михаил! – я испытала это на своей шкуре. Заполнить жизнь… Чем?! Неужели порошком для ращения волос и новыми моделями шляпок и корсетов? Мне, да и никому не нужно двадцать платьев, тридцать пар туфель…

– Можно еще заполнить жизнь борьбой за народное дело, – напомнил Туманов. – Как твои подруги. Кажется, насколько я могу судить, у них не слишком много лишних платьев…

– Об этом мы тоже говорили с Эженом. Я тогда утверждала, что отдавать свою жизнь за благоденствие грядущего обывателя в буржуазном или хоть в социалистическом или коммунистическом завтра, это же глупо! Эжен возражал мне, что не так уж глупо, как может показаться. Он говорил, что после удовлетворения основных витальных потребностей (сыт, одет) ведущей потребностью человека становится обретения смысла для собственной жизни. Если он не крепок в вере, то все это становится так остро, что хоть караул кричи. Вот здесь уж все сгодится. И отдать жизнь ради блага грядущего человечества – это не так уж мелко, согласись. На баррикады, разумеется, идут не все. Многие работают на эту же цель опосредованно. Искусство, например. Оно практически вечно сохраняет заложенный в него посыл. Вполне могу допустить, говорил он, что именно сейчас где-нибудь в Российской глубинке какой-нибудь юноша, будущий вождь русской революции, вдохновляется мятежной музыкой Бетховена, уроками Парижской коммуны или вашими вечно бунтующими писателями – Чернышевским, Добролюбовым…

(Эжен здесь выступает как пророк. В. И. Ульянову в тот год, когда состоялся этот разговор, было 14 лет)

– Скажи, Софья, а после смерти этого француза ты хоть одного человека встречала, который бы тебе умным показался? – спросил Туманов.

– Конечно, да. Сколько угодно!

– Кого ж?

– Гордеев из Егорьевска. Правда он умер быстро… Матвей Александрович, его убили… Модест Алексеевич, муж моей сестры. Только у него такой практический ум, мне с ним как бы и не о чем разговаривать. Матрена, Семен, моя горничная Вера Михайлова… Много! А отчего ты спрашиваешь?

– Сам не знаю. Захотелось услышать.

– Ты ведь тоже умен, Михаил. И я тебя повстречала.

– Я? Да неужто?