Глаз бури

Видение Софи Домогатской, беседующей с… (чур, чур, чур меня!) захватило ее целиком и полностью. Особенно пленительным и ужасным казалось то, что, по утверждению Нелетяги, оба собеседника от души веселились за беседой…

– Господь с тобой, девочка! – Нелетяга мягко обнял Грушу за узкие плечи и подтолкнул к выходу. – Иди и не сердись на меня. Философические бредни вполне утешны для старых меланхоликов, вроде меня, но вовсе противопоказаны впечатлительным девицам. Иди, и Бог тебе в помощь!

В последнюю неделю мая город затопила сирень. Замедленный воздух белых ночей отсвечивал розовым и лиловым, и даже в самых глухих подворотнях, где ни одной травинки не росло, витал ее праздничный легкий дух. Грушенька сирень любила с детства, и в нынешнем буйном цветенье тотчас нашла для себя знак. Только вот какой… худой или добрый? Пока-то все шло слишком уж хорошо. Будто и не по тонкой веточке шли они с Гришей – с каждым шагом ветка все тоньше, качается, уходя из-под ног, и вот она, бездна!.. – а по твердой земле. О свадьбе говорили как о деле решенном. Гриша предложил венчаться в Луге – как только Грушина маменька поправится. Про маменькину болезнь она ему, конечно, соврала. А как иначе? От поездки к его родным еще смогла отговориться (да он и не очень настаивал, понимая, как ее там встретят), но объяснить, почему не хочет везти его к своим… Потому не хочет, что Семушкины родители там, а то и сам он! Ох, да что Семушка. Здесь, на любой улице, за любым поворотом, в любой момент ее могут окликнуть: Лаура!

Однажды так и вышло. Они с Гришей катались на лодке по речке Монастырке, и Гриша рассказывал, как вот здесь, на этом самом месте, начиналось при Петре строительство города:

– …Совсем не в дебрях дремучих. Крепость была – Ниеншанц, да ты ведь наверняка знаешь. И деревни. А вот если представить, что здесь было назад лет так семьсот…

Грушенька кивала, послушно представляя. Вот дикий чухонец: в руке топор, на плечах волчья шкура. А лицо… лицо – Гришино! Этот вот отрешенный, светящийся взгляд: то ли – на нее, то ли – в небеса куда-то… Да брось ты говорить, целоваться-то оно блаже! Если б кто сейчас напомнил Грушеньке, что не так еще давно она совсем не хотела с Гришей близости, полагая ее постылым ремеслом, она бы очень удивилась.

И вот до Гриши дошло наконец, чего от него ждут. И он, прервав речи, положил весла на дно лодки и взял Грушеньку за руки. Лодка закачалась, по темно-зеленой воде побежала быстрая рябь. И в самый тот момент, когда кроме них двоих на свете вроде никого и не осталось, – с высокого берега окликнули пронзительно и удивленно:

– Лаурка?!

Грушенька дернулась, резко отшатнувшись, поглядела – что, откуда? Берег зарос буйной зеленью, она не сразу разглядела в ней пестрое пятно. Пятно задвигалось, стало видно, что это – женщина, машущая рукой:

– Давай, давай! Аль не признала? Свои!

– Грушенька, это ведь тебя, – сказал Гриша, приглядываясь.

Деваться было некуда. Грушенька, сдерживая вспыхнувший озноб, быстро кивнула:

– Ну, да. Из… Луги. Жили рядом… Давай пристанем. Ты только не подходи, я с ней сама поговорю. Она… я тебе объясню потом…

Выбравшись из лодки, она почти бегом кинулась к дородной девице, обернутой в просторную, с пунцовыми и желтыми розами шаль. Девица, не слишком трезвая, переминалась с ноги на ногу – то ли холодно ей было, то ли хотелось до ветру. Из-за любви к бутылке ее и выгнали из шляпной мастерской месяц назад; у Прасковьи Тарасовны с этим всегда было строго.

– Ой, мы какие! – завопила она, мыча от восторга и заслоняясь растопыренной пятерней от Грушиного великолепия. – Прям барышня блаародная! Ну, как же: бобрика подцепила. Нюся тебе уж и не подружка, в упор не видишь.

– А тебе непременно орать, – Грушеньку затрясло сильнее, уже не от страха, от злости, – видишь, я не одна. Чего лезешь?

– Как чего? – Нюся удивленно захлопала глазами. – И я с вами. Может, ему две-то лучше.

– Не лучше! Понятно? Не лучше! Катись отсюда!

– А-а… У бедного студентика только на одну девку денежек хватило… А, может, – Нюсе в голову явилась внезапная мысль, она даже икнула, – может, у вас эта… любовь? Может, он думает, что ты порядочная?

– Ничего он не думает!

Больше всего на свете Грушенька хотела сейчас, чтобы толстая дура Нюся немедленно оступилась на скользком берегу, рухнула в воду и утонула. Честное слово, и сама бы помогла – если б не у Гриши на глазах!

– Ты, вот что, – она, переведя дыхание, заговорила быстро, тихо и отчетливо, – забудь, что я такая существую, поняла? Иначе хуже будет. Ты меня знаешь.

– Да ты, правда, чего… – слегка оторопело бормотнула Нюся, на всякий случай пятясь.

Да уж, Лауру она знала. Тихонькая, махонькая, эдакий цветочек беззащитный. А как Жаннетке в лицо кипятком-то плеснула! И за что? Ну, покопалась без спросу в ее комнате – не для воровства, так… любопытно же! А Лаура-то и войди. Чайник несла из кухни, так весь этот чайник – в Жаннетку! Хорошо, та успела прикрыться, руки только обварила. И ничего ей за это не было. Хозяин, говорили, только посмеялся: мало, мол. Надо было с ног до головы кипятком окатить!