Глаз бури

Грушенька слегка кривила душой. В голове у нее тогда и впрямь помутилось, но помнила она все. Особенно – те Лизины слова, после которых муть в голове превратилась в крутой кипяток:

– …Думаешь, хозяин бумаг не хватится? За воровство на каторгу пойдешь! А обо мне – только заикнись. Да и кто поверит…

Софи она об этом не сказала. Потому что в разгаре своей судорожной исповеди подумала внезапно и отчетливо: а вдруг и не было их вовсе, этих слов? Вдруг ей, Грушеньке, только показалось – с кипятком-то в голове! – что Лиза их произнесла? Или… или, вернее – что она их может произнести.

Такого прямого вопроса она себе еще не задавала. Да и сейчас не решилась. Понеслась было дальше… и споткнулась на слове. О том, что случилось потом, говорить было невозможно.

Как трещал и рвался под широким лезвием туго натянутый лиф Лизиного платья. Как сразу запахло кровью – куда сильнее, чем ванилью и ваксой. Лиза, конечно, не ожидала, что безответная Лаура на нее набросится – растерялась, упустила момент!

Что бы ей хоть чуть раньше опомниться!..

Ох, нет. Тогда она, Грушенька, сейчас была бы точно на каторге.

Она замолчала, тяжело переводя дыхание. Подняла голову. Хотела посмотреть на Софи, но побоялась. Софи молчала. Чего ждала, спрашивается? Чтобы Грушенька отступила от двери, дала ей пройти? И – ни слова в утешение?!

Не за что ей меня утешать, беззвучным шепотом сказала себе Грушенька. Я ни в чем ее не убедила. Она по-прежнему считает меня мокрицей. Даже хуже: ядовитой мокрицей, которая убивает.

Ну, и ладно. Она ведь Грише ничего не расскажет. Она и впрямь – такая же! И, значит, сейчас она просто уйдет.

И можно будет жить дальше.

Молодой, проворно вихляющий упругим задом секретарь принес на подносе ежедневную почту, которую, по его мнению, следовало просмотреть начальнику. Густав Карлович лениво пошебуршил лежащие перед ним конверты и вскрытые пакеты, погладил подушечкой пальца случайно уцелевшую половинку сургучной печати. Все отправления, естественно, были казенными. Кто ж мне еще напишет? – с умильной, девичьей или стариковской жалостью к себе подумал Кусмауль.

Внезапно, словно в ответ на идиотское сетование (Кто ж, действительно, будет слать личные письма на адрес полицейского управления?!), его внимание привлекло письмо, почти затерявшееся между двумя пачками сероватых казенных бланков. Подчерк был не знаком, но письмо явно было частным и адресовано «господину Кусмаулю, лично».

Кусмауль взял нож и, сознательно не торопясь, вскрыл письмо.