Глаз бури (в стакане)

Поэтому, когда я увидел тебя, идущую босиком по асфальту посреди дороги, я почувствовал, что ты не строчка, и даже не абзац этой книги, ты сама – жизнь, книга жизни, самый интересный сюжет, в который хочется нырнуть как в океан, и чтобы подольше не отпускало.

Захотелось, чтобы между нами было не больше двух кварталов, не больше трех прожитых в другом измерении вечностей, не больше одного, посмотренного не на одной подушке сна. Как оказалось, в этом путешествии, один идешь далеко, зато вместе идти веселее. Счастье не купишь, как не купишь смех твой, твой образ, который, хочется поставить на алтарь, или вырезать из камня в скале, но и эти все формы выскользают из пальцев, потому что такое нельзя сложить в бутылочку времени и закупорить. Разве что только вот прямо сейчас, выкрутив все регуляторы на максимум, воспринимать.

И если говорить человеку пять тысяч раз, что он дуРак, он в это, несомненно, поверит. А если говорить человеку, что он любим… Мне моя бабушка, помню, в юности, стоя у плиты и делая самые вкусные в мире блины говорила: самое главное – это готовить с душой. Она так часто это повторяла, что я окончательно поверил, и, даже…

В сентябре 1975 года Томми Наварик, который в то время выполнял грязную работу, убил двух мужчин в ресторане за зданием Венского Западного вокзала. Когда я приехал туда, чтобы разобраться, я нашел Томми Под кухонной плитой. Пуля разорвала его в клочья. Он попросил меня сделать ему оmеlеttе сhаuvе. Я встал в большую лужу крови и начал готовить. Я сказал ему, что все будет в порядке. А он ответил, что он в предвкушении еды, хотя он знал, что вместо желудка у него огромная кровоточащая дыра.

Я посвящаю книгу памяти Томми Наварика, моего лучшего друга, и хочу раскрыть все тайны… Раскрыть все тайны, которыми он не делился до смертного часа, когда он умер и был похоронен, окруженный мятным запахом. Оскар Борошнин.

Фильм C(r)ook, 2004 год

Приснилось, привиделось, кажется, что зовут меня Оскар, и я русский мафиози среди Берлина, среди этих островов полуразрушенной, воссоздающей себя немецкой культуры. Что у меня есть дезерт игл 44го калибра, и я стреляю людям в ноги с тем же спокойствием, с которым по утрам готовлю любимой жене завтрак из омлета с креветками. Ведь в этой прекрасной эстетике передачи любви через простейшие чувственные удовольствия так много того, о чем нельзя сказать словами. Еда всегда была проявлением моей заботы о ближнем, ведь это так красиво: подать уставшему другу печеную с апельсинами утку, или только что сваренный злой чечевичный суп. Я знаю, как можно исцелять этими алхимическими соединениями, как можно сочетать несочетаемое, и как можно любить. Я так умел всегда, кажется.

Переводя на русский язык древние талмуды по домохозяйству и кухне, я учился, беспрерывно и бесконечно тому, как надо и как не надо поступать с продуктами. Я открывал для себя базары Ашхабада, на которые отправляли третью жену, купить специи и овощи. Я ходил вместе с экономкой на рынок Парижа, посмотреть, свежа ли рыба, и можно ли сегодня приготовить мастеру буйябес. Рынок кишел криками, смрадом, грязью и потрохами, беспризорными псами, беспризорными детьми и беспризорными душами.

Я отправлялся на Киевскую ярмарку, чтобы заглянуть в корзины, полные дивных заморских фруктов и, вздохнув с печалью, шел покупать немного муки и соли для постных лепешек, радуясь внутри и этим простым яствам, потому что как, если не с радостью, можно есть.

Только с ней, и о ней.

И в самом дорогом и изысканном десерте, и в самом крутом, покрытом золотой патиной стейке, и в самом изощренном мишленовском ресторане можно не найти и миллиграмма того, что я получаю из рук тех, кого я люблю. Счастье вдвойне, втройне, вомногажды вкуснее, когда его можно разделить, и вот именно поэтому на любое горе, на любую хорошую новость, на любой традиционный сбор, я брал в руки нож, и принимался за свой труд.

Сосредоточенно нарезая шпинат, поджаривая специи в масле по индуистской традиции, кидая в кипящую воду спагетти для сливочной пасты, я раскрывал перед всеми самую тонкую часть моей души.