Глаза Фемиды

По его теории в местах энергетических всплесков всегда наблюдается появление людей ясновидящих, способных распознавать явления и предсказывать будущее. Явление Менделееву периодической таблицы во сне и предсказание старцем Григорием гибели всей царской семьи вскоре после его, Распутина, смерти — будто бы события одного ряда. Насколько это верно, не берусь судить, но так или иначе, личностью Григорий Ефимович был неординарной не только для Сибири, но и в масштабах общероссийских, если не больше. Не случайно интерес к его личности с течением времени ничуть не утихает, а лишь обрастает всевозможными вновь возникшими фактами и событиями его жизни, в том числе и конъюнктурными спекуляциями, к числу которых может быть отнесена книга В. Пикуля «Нечистая сила». Не ясно кого имел в виду Пикуль под именем нечистой силы, возможно, что и международные масонские ложи, на пути устремлений которых к мировой бойне оказался мудрый сибирский старец, поплатившийся за это жизнью.

Во всяком случае, Григорий Ефимович к этой нечистой силе не может быть причислен. Более того, у местного населения о нем сохраняются теплые воспоминания и уважительное отношение, как к мученику за веру. Были написаны даже иконы с образом святого великомученика Григория с портретным сходством с оригиналом. Одну такую икону мне довелось увидеть в умирающей деревне Шешуково, в которую меня завели рыбацкие тропы. В последнем жилом доме всеми покинутой деревни одиноко жили старики Кузнецовы с коровой и собакой. Из всех других домов заливаемой вешними водами деревни, он единственный был возведен на подклети, а потому годился для проживания в половодье, подступавшему в худшие годы к самому полу. Из всего нищенского обихода и немудреного имущества только и гордости было у хозяина, что икона святого великомученика Григория, якобы написанная столичным богомазом с натуры — еще при жизни Распутина. Я видел эту икону и даже держал в руках. Несомненно, что это был новодел давностью около полувека, исполненный рукой великолепного мастера. Почти фотографическая тонкость письма просто поражала: отчетливо различались каждая волосинка бороды и радужная оболочка глаз. И тем не менее это было письмо маслом по деревянной доске. «Нравится? — спрашивал меня Виктор Кузнецов. — Городские мне за нее большие деньги предлагали, но я не согласился: святостью не торгуют. А когда угрожать стали — спустил с цепи Казбека». Наивный Виктор. В захолустье своем не понимал он, что уже появились и развелись в стране нелюди, способные продать не то, что святого, а и своих детей и родителей. Не уберег его преданный Казбек. В декабрьскую ночь неизвестные убили их всех троих и спалили дом. А где теперь икона — никто не знает. Да никто и не искал. Не только икона, само упоминание, сама память о старце считались опасными и ненужными. По указанию Московских идеологов, местные ревнители атеизма раскатали родовой дом Распутиных в Покровке, устоявший перед нашествием белых, красными освободителями, анархистами Хохрякова, комбедовцами и учениками неполной школы. Но перед указанием Партии не выстоял и развеян в прах, к сожалению односельчан, посещавших развалины в надежде отыскать сувенир на память о знаменитом земляке. Случалось и находили. Но чаще возвращались ни с чем. Об одной такой истории мне рассказывал товарищ по лодочной станции. Не поленюсь ее пересказать.

Тюменский бармен Михаил Левшаков, после десятилетней разлуки, приехал под Новый год погостить к родственникам в родную Покровку, при этом лелея тайную надежду скупить десяток икон старинного письма, чтобы потом с выгодой перепродать ценителям.

Одержимый этой идеей, он шагал по улицам старинного села и мысленно проникал сквозь потемневшие бревенчатые стены, заранее намечая возможные объекты коммерции. Во дворе брата его неприветливо встретил угрюмого вида кобелище, впрочем, беспрепятственно пропустивший Михаила в дом. «Он у нас с норовом, — пояснил брат, помогая Михаилу раздеваться, — незнакомых в дом впускает, а обратно ни за что!» Вечером, сидя за праздничным столом, где у самовара собралось все семейство, Михаил откровенно скучал. Бесшабашного разгула, к которому он успел привыкнуть и надеялся встретить в своей деревне не получалось. «Оскудела земля сибирская, — думал он глядя на ломящийся от угощений стол. — Измельчал сибиряк, пить не может, а в красном углу вместо икон держит портрет Мальцева. В иной московской квартире больше икон найдешь, чем во всей Покровке. Бесплатно съездил, даже дороги не окупить…»