Глаза Фемиды

По открытой к морю долине речки Ак-Су змеится между зеленых гор пыльная дорога на Анапу. Вокруг нее в несколько рядов, временами заползая на склоны гор — белые каменные дома, в окружении виноградников и с обязательными винными погребами за высокими воротами усадьбы. Под окнами цветы, а на дороге беспризорные куры и тишина от жары. Это поселок Сукко, посредине которого при школе сибиряки пытаются, на смех этим самым курам, возвести лагерь одыха для северных детишек. А там, где долина обрывается каменистым пляжем у Черного моря за узорчатой оградой возвышаются белоснежные этажи пансионата МГУ и Министерства просвещения СССР — «Голубая долина». Если свернуть по дороге налево от него, то попадете на рыбозавод, если направо — то через Варваровку и перевал в Анапу. Все это Колонтаец узнал от словоохотливого Василия по дороге. В кустах возле рыбозавода, свежекопченую барабульку у частников им удалось купить и на самом деле великолепную и в Сукко они возвращались как на крыльях. Недалеко от въезда в поселок, за первыми домами, наперерез их машине кинулась курица-камикадзе, занявшая свою позицию в ожидании транспорта для самоубийства еще с раннего утра, после оскорбления нанесенного ей родным петухом, который оставив пеструшку без внимания, отправился топтать соседских куриц-блондинок. Однако автомашина не топчет, а давит, поэтому произошло то, что должно было случиться: колесо переехало глупую голову пеструшки, хотя Василий и нажал поспешно на тормоза. В отчаянии выскочив из кабины, он поднял из пыли ее бездыханное тело и на секунду задумался, не пустить ли ее на суп для всей бригады, как из тени палисадника выступила помятая личность с запахом изо рта и следами вчерашнего веселья на лице. Личность качнулась на нетвердых ногах и вцепилась в погибшую курицу: «Отдай, а то хуже будет!» — «Бери, коли твоя, — с легкостью согласился Василий. — Да не попади сам под проходящий транспорт». Сказал, хлопнул дверкой и укатил, как не бывало. А местный пьяница Митрохин остался качаться среди улицы с куриной тушкой в вытянутой руке, пытаясь сообразить что ему с ней теперь делать. И уже совсем хотел ее бросить в густые заросли палисадника, как калитка ближайшего дома распахнулась и оттуда фурией вылетела черная, как туча, хозяйка, чтобы разразиться бранью на всю улицу, с громкостью и высотой тембра доступными только армянкам: «Люди! Люди! Сбегайтесь, смотрите, как средь белого дня убивают! Я видела, я догадывалась, я знала, что он убьет, ее мою любимицу, мою лапочку, мою хохлаточку. Ой горе мне!» На истошные вопли стали сбегаться соседи. Наличие свидетелей приободрило хозяйку, она вцепилась в руку, обомлевшего от неожиданности, негодяя и вместе с курицей подняла ее кверху, как флаг. «Я все видела — я наблюдала, — продолжала она голосить что есть мочи, — как этот изверг с утра припрятался у ворот в засаде. Ждал в крапиве, когда моя кровиночка из ворот покажется. Дождался, прыг — и каменюкой, ее, каменюкой по головке, раз за разом, пока не убил до смерти. Как его, убийцу, земля носит!»

Участковый, как специально, оказавшийся поблизости, издалека расслышал, что на вверенном ему участке произошло убийство, и поспешил на место происшествия, чтобы, к удовольствию толпы, задержать преступника с поличным.

Часа через два удрученный Митрохин появился в расположении лагеря и нашел Василия. «Участковый меня за курицу к суду привлечь грозится, — посетовал он. — Выручайте, подтвердите, что вы курицу случайно переехали. А не то мне в этом селе не жить — соседей стыдно». — «Вот и хорошо. — успокоил его Василий. — Раньше сядешь — раньше выйдешь, зато человеком станешь. Не надо было у нас клушку отбирать. А я в свидетели не спешу — ни к чему мне. Одни пустые хлопоты. Вот если бы ведро вина — оно смогло бы помочь разобраться».

Митрохин, хотя был и выпивоха, но всегда вино пил свое, собственной выделки. Поэтому перед Васькиным напором сдался и ведро кислого вина выставил. Но Колонтаец его немедленно реквизировал, до вечера, когда все соберутся. Ждать оставалось уже недолго: картошка с укропом закипала на плите.