Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928

Представители интеллигенции пытались доказать руководству страны необходимость разумной экономической и социальной политики. Некоторые из них (Н. Д. Кондратьев, А. В. Чаянов и др.) писали по долгу службы докладные записки. Другие обращались с письмами наверх по собственной инициативе. Например, упоминавшийся выше А. М. Большаков 23 июля 1926 года направил письмо Сталину о необходимости новых уступок частному капиталу. Он предлагал: «Оставим себе в области нашего хозяйства то, с чем мы можем справиться на пять с плюсом. В остальной хозяйственной сфере пусть работает <…> культурная буржуазия… Я не трубадур буржуазии <…> но я просто трезвый человек» [1195]. Но если одни еще надеялись на возможность сохранения и развития контролируемых Советским государством рыночных отношений, то другие приходили к выводу о тупиковости советского варианта социалистической экономики. Выражением таких взглядов стало письмо выдающегося металлурга А. Е. Грум-Гржимайло в редакцию журнала «Предприятие» в марте 1927 года. Он, в частности, писал: «Капитализм не выдуман. Его родила жизнь. Он далеко не совершенство, черных сторон в нем бесконечно много, но среди плевел есть и пшеница. <…> Что вы дадите взамен этого?» [1196]

Повышение общественной активности интеллигенции продемонстрировали различные избирательные кампании 1925–1927 годов, что серьезно взволновало партийно-государственные органы. Докладная записка, направленная в ЦК ВКП(б), о перевыборах правлений ленинградских вузов в конце 1925 года указывала на участие в них «50 % профессуры и преподавателей», что было значительно больше предыдущего года. Здесь же отмечалось, что «в Политехническом институте некоторые профессора выступают с требованием более широких прав», а один из профессоров этого института на проходившем собрании заявил, что «раз крестьянству даются права и делаются уступки, то чем профессора хуже крестьянства». Особенно сильной критике подвергалось «ограничение прав профессуры в различных ответственных комиссиях, как, например, приемочные и стипендиальные» [1197]. Ректор Ленинградского горного института Д. И. Мушкетов в официальном письме от 4 декабря 1926 года требовал отказа «от командования над ректором, проректором, деканатом и профессурой со стороны всех студенческих организаций, включая и коллектив РКП и профессиональных» [1198].

Перевыборы Ленинградского совета в начале 1927 года, по мнению советских, партийных и чекистских органов, продемонстрировали нежелательную активность интеллигенции, хотя эта активность была весьма относительной (на выборном собрании в университете присутствовало 25 % избирателей, в Академии наук — 28 % и т. д.). Информативные материалы указывали на то, что «значительная часть интеллигенции рассматривала эту кампанию как широко демократическую и шла на выборы без предубеждения», а «некоторой частью антисоветской интеллигенции лозунги нынешней кампании были подхвачены, как „уступка партии“, как отказ ее от руководящей роли в жизни страны, как начало новой „эры демократического парламентаризма“» [1199].

Подобное поведение интеллигенции в ходе перевыборов Советов в 1926 году отмечалось и по другим районам страны. Например, на секции научных работников в Одессе было сказано: «Мы выберем необходимых коммунистов, но не тех, кого вы [партия] выставляете». Звучали выступления «с резкой критикой мероприятий Соввласти в области народного образования». В ряде мест высокую активность проявляло учительство. Материалы политконтроля расценивали все эти факты как «стремление выйти из-под влияния ВКП(б)» [1200].

Для политических настроений значительной части интеллигенции характерно также критическое, недоверчивое отношение к официальной пропаганде. Если в отношении рабочего класса коммунистическому руководству удавалось частично отвлечь его внимание от насущных проблем жупелом «вредительства, заговоров», то с интеллигенцией такие вещи не срабатывали. Информационные сводки с ленинградских заводов сообщали: «В связи с шахтинским делом <…> было проведено собрание. <…> Со стороны большинства [специалистов] было больше официальности и шаблонности, чем возмущения» (завод имени Егорова), «…один из инженеров в личной беседе выражал сомнение в правдоподобности всей этой истории [шахтинское дело]» (завод «Красный треугольник») [1201].

Упоминавшийся выше Р. Ф. Куллэ записал в дневнике 17 июля 1928 года: «„Шахтинский процесс“ — это грубая и гнусная инсценировка с целью расправы над интеллигенцией» [1202]. Представляется, что в политических взаимоотношениях старой интеллигенции и Советского государства, в политических настроениях этой части интеллигенции «шахтинский процесс» стал важной рубежной вехой, означавшей конец их кратковременного вынужденного более или менее мирного сожительства. Для данной группы интеллигенции это означало крах иллюзий об эволюционном перерождении большевистской диктатуры.