Глаза на том берегу

Тимофей досадовал на себя за неудачную охоту, Володю за промах не винил. Всякое бывает. Не каждый раз попадешь непременно в цель, тем более, если эта цель несется на тебя — нет и времени сообразить что к чему. Слишком близко Володя стоял.

Досада эта пришла не сразу. Сначала было даже удовлетворение, что оба они возвратились целыми и невредимыми, хотя один из них был, что называется, на волосок от лютой беды. Но потом, обдумав происшедшее, Тимофей начал злиться на себя.

Сейчас, сидя у окна, он перебирал в памяти все возможные места вокруг берлоги, где стрелку было бы удобнее, безопаснее, но ничего подходящего так и не увидел. Знал медведь, где на зиму устроиться. Очень неудобное и для охоты и для охотников место подыскал.

— Ну сколько ты будешь маять-то себя… — виновато, словно это она ходила с ним на охоту, словно это ее вина, что охота получилась неудачной, сказала старуха. — Сел бы, поел чего. Пузу работа — голове утеха. А, Тимох…

Он не ответил.

За окном стоял погожий денек, игривый, первый такой, после долгой череды дней сумрачных, тяжелых. Ребятишки на улице радовались солнцу, как весне, хотя зима еще не перевалила за середину, и гоняли по дорожной накатанной наледи большую лохматую собаку, запряженную в санки.

Но ни этот день, такой праздничный, приветливый, ни радостные крики за окном не могли поднять настроение Тимофею. Он и сам еще не отдавал себе толком отчета в том, почему так сильно переживает неудачу. Ведь не впервой такое случается, и раньше бывало. Даже хуже времена он видывал, куда как хуже — метина на затылке от медвежьих длинных когтей тому свидетель. А раз было — зимовье у него сгорело со всеми припасами и с добытой почти за целый сезон пушниной. Кроме обоймы в карабине, патронов больше не было. А до ближайшего жилья семь дней пути. И ничего, выбрался. Но и тогда так не переживал. Рад был, что спасся. Но сейчас что-то не давало покоя, а что, он и сам не мог понять, маялся, переживал так, что даже старуха заметила.

«Может, просто старею, может, годы свои доживаю, дотягиваю, а сам того и не ведаю, не знаю? Может, последняя охота была и больше ни на что не гожусь?»

Из-за угла вышел животом вперед Шумилкин, осмотрелся с видом человека, которому нечего делать, некуда пойти, сказал что-то ребятишкам, играющим с собакой, и направился к дому Тимофея. Ребятишки что-то закричали ему вслед, строили рожицы. Он не обернулся.

Тимофей отошел от окна, не хотел, чтобы видел Шумилкин, как он наблюдает за ним. Сел за стол, развернул газету, прочитанную еще неделю назад. Свежей под рукой не оказалось.

Шумилкин зашел, заняв своим грузным телом весь дверной проем, стукнул лохматой собачьей шапкой о колено, словно отряхнул с нее что-то.

— Здоровы бывайте. Гостей, похоже, не ждали?

— Проходи, проходи, — поднялся навстречу Тимофей. — Гостей больше — хозяину веселее… Знать, не забывают…

Шумилкин повесил полушубок на вешалку, и по нему рукой похлопал, что-то невидимое, а, может, несуществующее стряхнул, как и с шапки. И Тимофей уловил, что тот пришел по делу (по какому — понятно), но с чего начать разговор — не знает, а оттого и смущается, оттого и не знает, чем руки занять. Оно и понятно, что же за разговор получится у них без доказательств. Опять одни угрозы, обещания поймать с поличным — толку-то от них…

— Присаживайся, — еще раз гостеприимно повторил Тимофей, радуясь своему умению хорошо играть уже привычную роль. — Старуха, сооруди чего-нибудь выпить, пока Володьки нету. Да закусить чего.

Табуретка, легонькая, беленькая, в магазине купленная, заскрипела под восьмипудовым инспектором. Такая мебель не для солидных людей, привыкших больше к скамьям из надежных толстых досок, какие стоят в каждом охотничьем зимовье, в каждой избушке на пути в лесу.

— Стареешь, значит, братка… — первым начал инспектор, и Тимофей чуть насторожился, прикинул на всякий случай в уме — не вышло ли где промашки.

— Старею, эт ты прав. Годы-то идут. Сам, небось, спиной чуешь, как живот носить. Как, а? Идут годы?

— Идут-идут… Раньше, бывало, втройне ты добывал, а вот сдавал только норму… Бывало?

— А кто ж его знает. Может, и бывало, может, и нет… Не помню уже. Старая память, она, как решето, сколько воды не лей, все утечет.