Глаза на том берегу

— И что же я такого натворил? Будь так ласков, сообщи… А то сам я чего-то не припомню…

— Э-э-эх! Не первый год в тайгу ходишь. Знаешь, что такое шатун, а ты сидишь, смеешься, радуешься, думаешь, надул Шумилкина! Эх, я-то еще думал, ты человек… Никогда бы не поверил, что ты пустил медведя в тайгу, когда знаешь, что там люди посторонние, не охотники…

— Великое дело — шатун… Подумаешь… — отмахнулся Тимофей. — А что, правда, что ль, объявился? Так убьет кто-никто. Охотников-то на шкуру много найдется. Шатуна по закону можно стрелять. Здесь даже ты не придерешься.

— Да, может, и убьют…

— Надо же — шатун… — продолжал притворяться Тимофей. — И откуда ему взяться?

— Даже наверняка убьют. А пока он человека на буровой задрал. Парня молодого.

Шумилкин встал, не глядя собеседникам в глаза, сунул руки в рукава шубы, достал из кармана и бросил на стол пять патронов с прозрачными пластмассовыми гильзами. И вышел.

Стоял Тимофей, как оплеванный, — понял он, что Шумилкин выследил его на это раз, поймал, но неизвестно почему на половине бросил расследование, решил отпустить его, простить, помиловать, как милуют преступника.

И еще понял он, почему не проходило беспокойство все эти дни. Он оставил гулять в лесу шатуна. Поднял с берлоги и заставил искать себе пропитание в зимнем голодном лесу. А там прокормиться очень трудно. В тайге посторонние люди, не охотники. Медведь пойдет к людям…

Медведь уже пришел к людям. К людям, его не ждущим и не умеющим с ним справиться. И если его не остановить, не уничтожить сейчас же, он еще много дел натворит, много бед…

— Да… Дела… — Володя запустил пятерню в бороду, подергал ее в одну сторону, в другую, виновато, как-то по-собачьи, улыбнулся.

— Пойдешь стрелять? По следу — пойдешь? — спросил Тимофей, не глядя напарнику в глаза.

— У меня три дня осталось. Отгулы кончаются. Не уложиться, не успею. Ведь еще и дорога полтора дня.

— Да, не успеешь. Один пойду.

Тимофей вздохнул. Прав инспектор Шумилкин, прав как правы законы, за соблюдением которых он в меру своих сил следит: старость не старость, годы не годы, а платить надо, надо идти. И если законы Тимофей, вопреки постоянным стараниям Шумилкина, как правило, удачно обходил, словно объезжал сосну, когда на лыжах с горы спускался, обманывал инспектора, то здесь, в этом деле он сам хотел платить.

— Да брось ты, — сказал Володя. — Найдется кто-нибудь, без тебя его убьют. Чего бегать. Когда его теперь догонишь, где найдешь?

Глава шестая

В небе одна за другой гасли звезды. В этот последний миг темноты, самой густой, более черной, чем ночью, Тимофей вышел из поселка. Как всегда бывает зимой при ясном небе, играл, покалывая нос и щеки, скручивал в морщины кожу на лице мороз. И еще ветер донимал, задувал сбоку, норовил под легкий, вытертый полушубок забраться.

Тимофей шел уверенным шагом. Слегка поскрипывал под лыжами снег, где-то на другом конце поселка одиноко и тоскливо тявкала в ночь собака, так же, промерзшим голосом, отвечала ей другая. Но Тимофей будто этого и не слышал. Он уже настолько привык к звукам поселка, что натренированное ухо эти звуки отбрасывало, почти не принимая, оставляя только те, что рождались в тайге, среди деревьев.

Тимофей шел напрямик. Шел опять налегке, лишь кое-что из продуктов дней на пять, ружье, патроны — свои, латунные. И сейчас, когда не было за спиной Володи, когда никто не подгонял взглядом, не мерил его выносливость и способность передвигаться быстро, он, характеру своему вопреки, не думая даже о том, что не перед кем себя показывать, спешил и шел быстро, даже быстрее, чем ходил обычно.

Он не мог знать, где теперь медведь. И не было надобности идти к берлоге, чтобы от начальной точки пройти весь путь зверя, весь его мучительный путь в поисках пищи. Он знал заранее, не читая следы, что пищи медведь не нашел, что не смог, раненый, добыть себе что-то на пропитание. И поэтому первой его жертвой мог и должен был быть только человек. Человек, в отличие от зверя, всегда беспечен, даже когда сам охотится. У человека нет звериного слуха и нюха, предупреждающих об опасности, нет лосиных ног, дающих возможность вовремя убежать через сугробы, нет силы, способной противостоять силе хищника. И медведь напал на человека.

Будь он сыт, сумей он хоть какое-то время накормить себя, не было бы этого несчастья. Но медведь голоден. И человека, которого он задавил, у него отняли. Значит, он будет искать другого. Опять же — человека, потому что раны так быстро не заживают, он еще не способен охотиться на животных.

К тому же у него не может не быть зла на людей, не может не быть желания отомстить за свое оторванное выстрелом ухо, за две другие раны, неизвестно насколько тяжелые, но все равно сделавшие его малоспособным к охоте. Все, и люди в том числе, могут жить только в меру своих сил, способностей к жизни или к выживанию. И сейчас этой мере для медведя отвечает только самая доступная пища — человек.