Глаза ворона

— Как?! Ты так говоришь, будто знаешь!

— Не знаю. Но время придет — и ты скажешь мне, как. А я… Я буду рядом с тобой. До тех пор, пока ты не будешь свободен — свободен выбирать свой путь.

Токе смотрел в серьезные глаза Кая, и отчаяние, наполнявшее его сердце, отступало, давая место надежде. Товарищ действительно верил в то, что говорил, верил в него. После мгновенного колебания Токе без слов протянул ему раскрытую ладонь, и Кай, очевидно не знакомый с жестом, неловко ухватил его руку и сжал ее. Некоторое время они сидели молча, не разнимая рук. Горец смотрел на клин солнечного света, разбитый их пожатием:

— Во сне отец звал меня за собой. Он ушел в дождь. Но в Церрукане никогда не идет дождь. Здесь даже облака никогда не закрывают солнца.

— Просто сейчас не сезон, — рассудительно заметил Аджакти.

— Может быть. Но я скучаю по дождю, — признался Токе. — Иногда мне кажется, что я никогда больше не увижу, как вода просто падает с неба.

— Дождь пойдет. Просто надо верить. Верить в то, что мы выживем, что выберемся отсюда. И дождь пойдет.

Токе усмехнулся: странно было слышать такие слова из уст Кая. А тот продолжал ровным тихим голосом:

— Солнце закроет тень. Мир станет серым. Поднимется ветер. Первые капли ударят землю. Капли сольются в струи, струи — в потоки, потоки — в стену воды…

— Что это? — насторожился Горец. В комнате что-то неуловимо изменилось, только он еще не понял, что. Шум в ушах, похоже, снова стал донимать, да и в глазах потемнело… «Стоп! Это не у меня в глазах, это в лазарете стало темно!» Полоса света, проводившая сверкающую границу между ним и Каем, исчезла. Их окутал полумрак, сближающий предметы. Странный шорох, наполнивший слух раненого, доносился снаружи: сначала интимный шепот, потом хор шепчущих голосов и, наконец…

— Дождь! — еще не веря чуду, зачарованно произнес Токе. И тут же, опомнившись, заорал: — Дождь!!! Кай, слышишь?!

— Дождь, — кивнул тот.

Пациент Чеснока рванулся было с койки, но перед глазами у него тут же все поплыло. Он чуть не грохнулся на пол, не поддержи его гость. Чувствуя осторожные, но твердые руки, укладывающие его обратно, Токе завозился:

— Нет! Помоги мне выйти во двор! Я должен… Мне надо это видеть!

— Тебе же нельзя вставать, — пытался урезонить его Кай.

— Плевать! Помоги мне, прошу! Я скажу Чесноку, что заставил тебя, только помоги мне!

Смирившись, Кай подставил плечо и полувывел-полувытащил спотыкающегося Токе на свежий воздух. Пару минут они стояли на галерее, пока брыкающийся мир не улегся ровно, и из глаз раненого не исчезли цветные круги вперемежку с черными мухами. Наконец, зрение прояснилось, и он увидел многослойную пелену падающей воды. Там носились, хохоча и вопя, какие-то серые фигуры, прыгая, падая и валяя друг друга в быстро набирающих глубину лужах. Токе шагнул вперед и вышел под дождь. Струи воды с неожиданной силой ударили его голову и плечи. Они были холодными, мокрыми и — восхитительными! Парень поднял к небу лицо, закрыв глаза и смеясь во все горло, несмотря на забегающую в рот воду. Он почувствовал чье-то присутствие рядом с собой и изо всех сил пожелал, чтобы, как в его сне, это был отец. Но рядом с ним стоял Кай. Он смотрел куда-то за занавес дождя. Его лицо было задумчивым, даже печальным.

— Ты ведь знал заранее, да? — возбужденно крикнул Токе, перекрывая шум ливня. — Ну, про дождь! Ты видел тучи по пути в лазарет?

— Нет. Я видел жабу в термах.

Худшее в Кае было то, что Токе никогда не мог понять, когда тот шутил, а когда действительно имел в виду то, о чем говорил. Но сейчас, стоя под дождем, он чувствовал такую простую, чистую радость, что просто расхохотался, и товарищ ответил на его смех. Их голоса звучали в унисон, вплетаясь между дождевыми струями в музыку воды — шепчущей, звенящей, зовущей, поющей величественный гимн торжеству жизни.

Похороны Бекмеса и остальных гладиаторов, погибших в дни Больших Игр, Токе пропустил, валяясь в лазарете под бдительным присмотром Чеснока. Парень хотел бы, следуя горскому обычаю, положить на погребальный костер Бекмеса какую-нибудь особо ценную для себя вещь. Но единственное, чем он владел, был увядший и запятнанный его собственной кровью венок победителя, доставшийся слишком дорогой ценой. Его-то он и передал через Аркона.

Только в День Ветра Горцу удалось наконец умолить лекаря выпустить его из своих когтей — в обмен на обещание щадить себя и каждый вечер являться для проверочного осмотра. Токе быстро обнаружил, что за то время, что он давил опостылевшую койку, в школе произошли значительные изменения.