Глазами дочери (Воспоминания)

После того, как подготовка мемуаров Л. Ф. Шаляпиной к печати была закончена, у меня ушло почти два года на поиски издательства. Оказалось, что среди американских «Иванов Федоровых» шаляпинская тема никого «не колышет». Лишь один ньюйоркский издатель проявил интерес к рукописи Лидии Федоровны, и с ним был заключен контракт. Почти пять лет пытался он отпечатать книгу за границей, уверяя меня, что в Америке это — не выгодно. Срок контракта давно истек, но книги Шаляпиной нет и по сей день. Не дождалась ее выхода в свет и Татьяна Федоровна, не раз говорившая мне: «Я хочу перед смертью Лидину книжку хоть в руках подержать». Не суждено ей было…

Сегодня русскоязычный книжный рынок в Америке захвачен российскими печатными конгломератами, заполнившими объявлениями о продаже дешевых книг страницы почти всех русских газет. Моя попытка предложить двоим из них мемуары Л. Шаляпиной была напрасной — мол, «она не продастся». Похоже, прав был «старик» Стендаль, заметивший, что «в наши дни печатаются одни только шпионы и дураки». Они-то всегда продаются! И у меня не осталось иного выхода, как отпечатать эту книгу за свой счет. Спасибо газете «Русский репортер», предоставившей для набора свой компьютер. Расходы же, все равно, несу я один и продаю книгу с единственной целью: не заработать на ней, но вернуть свои затраты.

Хотя продажная цена книги выше предлагаемого всюду ширпотреба, она все же намного ниже вожделенной бутылки эмигрантского «Абсолюта» и адресована она не толпе, но истинным любителям искусства, преданным поклонникам таланта непостижимого Федора Ивановича Шаляпина.

                  Сентябрь, 1996 год,

                                Нью-Йорк.

                                        И. Д.

Глазами дочери (Воспоминания)

«Иных уж нет, а те далече…»

А. С. Пушкин

В этой книге я делюсь воспоминаниями детства: о людях, нас окружавших, о бесчисленных эпизодах и об укладе нашей жизни, которую до сих пор помню ясно и отчетливо, как будто это было совсем недавно.

Я закрываю глаза, и передо мной вырастает наш московский дом… Вот я хожу по его комнатам, где мне знаком каждый уголок, я ощущаю запах его, ступаю по мягким коврам или до зеркальности натертым паркетам, слышу голоса, шаги… Встают ушедшие тени, смотрят на меня, улыбаются. Они пришли, чтобы помочь мне рассказать, напомнить о себе, о событиях и случаях, вспомнить милое сердцу счастливое детство, уют и уклад нашего дома и тех замечательных людей, которые перебывали в нем.

Все эти люди ушли навсегда и безвозвратно: ушли эти неподражаемые, неповторимые личности, ибо вместе с ними ушла и та эпоха, самый конец которой я и застала. Впрочем, после революции, все они были уже из далекого, прошлого мира.

Ушел и отец — тоже неповторимый! Я имею в виду не артиста Шаляпина, а человека — необыкновенного во всем, даже в повседневной жизни, и, конечно, являющегося центральной фигурой моего повествования.

Таким я его помню

О Шаляпине писалось много — о его даровании, личности, творчестве, о знаменитостях, с которыми ему приходилось встречаться.

Мне же хотелось бы показать его совсем с другой стороны — не как артиста, а как человека. Рассказать о его будничной жизни.

Правда, артист и человек сливались в нем, и, может быть, это как раз является самой характерной из его черт. У него не было пропасти между сценой и жизнью. «Играть» он не переставал никогда. Творчество окрашивало его каждодневную жизнь. Рассказчиком он был совершенно исключительным. В Париже он годами рассказывал моей младшей сестре Дасе придуманную им сказку о каких-то «северных и южных колдунах и о мохноногих», при этом северные колдуны были добрые, а южные — злые, и все они обладали способностью обращаться в разные предметы, и между ними, конечно, шла борьба. Не только Дася, но и взрослые с увлечением заслушивались их необыкновенными приключениями.

Отец обладал неисправимой детской жизнерадостностью, которая не покидала его до самых последних лет. Шутка была для него насущной потребностью.

Сидим мы, бывало, и слушаем радио. Скучный голос вяло сообщает: «Сейчас ровно четверть десятого».

И вдруг отец срывается с места, подставляет к стене стул и с жестами чрезвычайной поспешности и суетливого волнения переставляет часы, а затем медленно слезает со стула, еле переводя дух, и с глубоким волнением говорит: «Ну, слава Богу! Переставил часы».

Конечно, пустяк, мелочь. Переставил человек часы. Но в коротенькую сцену, разыгранную для своих домашних, он, как артист, вкладывал не меньше искусства, чем в торжественные выступления перед многолюдной публикой.

И наша жизнь была полна таких экспромтов. Сижу я как-то раз в гостиной — было это в Париже, раскладываю пасьянс. В доме тихо, все разбрелись. Заходит отец в халате, посмотрел на меня и, ничего не сказав, вышел. Через несколько минут возвращается, смотрит на меня рыбьими глазами и произносит:

— Пасьянс раскладываешь? Ну и я вот тоже пасьянс раскладывать буду…