Глазами геолога

Вера Романовна торопилась: работы оставалось много. Радировала начальству просьбы сократить площадь съемки, но — безрезультатно. Пришлось частично механизировать работы и некоторые пешие маршруты по широким долинам проделать на тракторах.

В тот день мы с Толей долго кружили между озер, то и дело останавливаясь и проверяя свои координаты по карте (для этого я забирался на крышу машины). Обследовали небольшие холмики, разбросанные по долине реки. В большинстве это были мерзлотные образования — гидролакколиты.

И вдруг наш трактор, пересекая очередное болото, на пологом склоне холма прорвал дерн и ухнул вниз. Сколько он ни рычал, пытаясь вырваться, сколько ни дергался взад-вперед, ничто не помогало. Вокруг машины наворотились горы дерна, гусеницы шлепали по грязи и вскоре увязли окончательно. Нам следовало поторопиться в лагерь, пока не стемнело.

Я в последний раз залез на крышу, уточнил направление (азимут) нашего пути. По карте получалось, что до лагеря десять километров. До темноты оставалось часа два.

Хлопнула дверца трактора. Он остался стоять «по пояс» в земле, одинокий среди этой равнины и непривычно тихий. Мы с Толей двинулись в путь. Это был так называемый пустой ход, без работы и остановок.

Шли быстро. Впрочем, быстро — понятие относительное. Мы шлепали по сплошному болоту, обходя озера. Некоторое разнообразие вносили небольшие торфяные бугры и участки полигональной тундры. Ноги наши проваливались в болото по колена, в сапогах хлюпало, промокшие портянки терли пятки. Иной раз больших усилий стоило вытянуть ногу из засасывающей грязи. Мы задирали ноги высоко, как цапли.

Прошел час. Позади осталась добрая треть пути. И тут Толя сказал зло:

— Пошли назад. Переночуем в кабине. Стемнеет скоро. Ноги стер.

Он уселся на торфяном бугре. Я сел рядом с ним.

После отдыха пошли медленнее. Ноги стали как ватные. Руки по локти были в грязи: иной раз, проваливаясь в болото, не могли сохранять равновесие и вылезали на четвереньках. Стало смеркаться.

— Я ж говорил, ночь застанет! Мы туда идем?

— Туда.

Равнину заливала ночь. Ориентироваться стало трудно. Я то и дело смотрел на карту и компас. А вдруг лагерь за той сопкой? Все сопки похожи. Мало ли что может быть… И погода портится. Начнется еще, не дай бог, пурга…

Толя остановился, тяжело дыша.

— Заблудились?

— Нет.

— Правду говори!

— Отстань!

— Видишь, ветер! — вскрикнул он высоким голосом. — Ни черта не видно. Тундра шутить не будет!

Не прошли и километра, как Толя с проклятьями повалился на торфяной бугор.

— Иди куда хочешь! Не верю тебе — заблудились. Лучше здесь подохнуть.

У меня подкашивались ноги. Но его слабость не заражала меня, а, наоборот, придавала силы. Одно беспокоило: не началась бы пурга.

Мокрая одежда, прилипшая к телу, стала ледяной. Анатолий сидел, зябко поводя плечами.

Беззвездное небо стало темно-синим, а трава голубовато-серой. Очертания недалеких сопок расплылись, а дальних и вовсе исчезли. Наступала холодная ночь.

— Ну, пошли. — Я встал.

И мы побрели дальше. А когда невдалеке взлетела из темноты вверх зеленая ракета, Толя сказал тихо:

— Ты уж не говори им. Всякое, знаешь, бывает.

Я почувствовал, что почему-то краснею:

— Да ну… ерунда… Бывает, конечно…

Можно было понять его поведение: он привык управлять трактором, а не ходить по тундре. Но его отвратительная жестокость к ястребу была необъяснима. Она уживалась в нем с курносым носом, пухлыми щеками и бесхитростными глазами двадцатидвухлетнего крепкого парня.

При случае я постарался выяснить:

— Толя, почему ты мучил ястреба?

— Сам-то он разве не мучит пташек, мышей? Или, может, всех таких паразитов жалеть надо? Он будет жрать всех, кровь пить, а его, значит, ни-ни?

— Чем же он виноват, что ягодами не может питаться? Ты вот пожалел птенцов, хоть и хищных.

— О них речь особая. Они — свои, для развлечения. А от остальных вред один. Убивать их, гадов!

— Знаешь, отчего ты такой свирепый? Не понимаешь простой вещи. Знаешь, сколько веков живет эта тундра?

— Мне какое дело… Много!

— Ты здесь полгода. А она живет сотни веков. Откуда тебе знать, кто здесь паразит, а кто приносит пользу? А если сам ты здесь паразит? Если без ястреба и куропаткам не жить? Ястреб убивает больных зверушек. Без него же пташки и мыши могут вовсе погибнуть. Начнутся эпидемии, больные будут заражать здоровых… Так и случается, когда люди вроде тебя начинают поправлять природу. Погубят всех орлов и ястребов, чтоб охота стала богаче. А куропатки-то, глядь, и вымерли начисто. Отстреляют всех волков, а среди оленей такие болезни начинаются, что вылечить их не под силу.

— Говоришь ты красиво, — отрезал он. — Только мне на эти науки наплевать. Зверь, он и есть зверь. Все равно не понимает. Рыбу с крючка снимать, тоже ей больно? Может, ветку ломать, тоже дереву больно. Это их дело. Мне надо, вот и все.

Я пытался разубедить его. Безуспешно. Можно ли словами изменить так сразу человека? Он до сих пор жил и еще проживет, хоть до самой смерти, с такими взглядами. И даже не заметит, сколько боли приносит окружающим, как убоги его мысли и чувства.