Глазами, полными любви

Гениев вроде Иосифа Бродского власти отправляли, очевидно, в более суровые и северные места, но и в Наткиной сельской школе появлялись изредка неординарные личности. Один из них, Улеф Францевич, полгода преподавал в десятом классе литературу. Откуда взялся прибалт пенсионного возраста в их деревенском захолустье, ученица не знала, но первым делом, кто бы сомневался, влюбилась в такого необычного для их мира человека.

Улеф Францевич вызывал симпатию европейской изысканностью, благородной сединой, колоритным латышским акцентом и элегантно прихрамывающей походкой. Во время ходьбы он пользовался массивной тростью с тяжелым витиеватым набалдашником темного металла. Старый подвылинявший пуловер с прибалтийским орнаментом смотрелся на нем лучше, чем на некоторых модные костюмы. Держался педагог замкнуто, отстраненно. Судя по всему, ему было о чем рассказать питомцам, но наученный горьким опытом он не лез в дебри психологии, философии и тем более политики. Предмет свой Улеф Францевич вел формально, строго в рамках программы и через полгода так же неожиданно исчез из школьных стен, как в них появился.

Наткина любовь завяла, не успев расцвести пышным цветом. В памяти осталось, как элегантный педагог шагает по коридору, опираясь на свою необычную палку, и только.

* * *

Во всем, что касается школьных любовей, барышне откровенно не везло. Классе в восьмом ее сердце покорил одноклассник, постигавший премудрости наук по второму кругу. Второгодник, у которого над верхней губой уже пробивался темный пушок, откровенно пренебрегал учебой и слыл в школе отъявленным ловеласом. Если его и привлекала какая-то наука, то, несомненно, наука страсти нежной. В ней, похоже, второгодник достиг куда более заметных успехов, нежели в прочих предметах.

Не по годам развитый юноша носил взрослый костюм с галстуком, заигрывал с десятиклассницами, а на школьных вечерах, широко расставив ноги на манер Муслима Магомаева, пел известные шлягеры тех лет: «А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала» и «Я иду к тебе навстречу и я несу тебе цветы, как единственной на свете королеве красоты». На незаметную «заучку», не отрывавшую голову от книг, красавец-певун не обращал никакого внимания, предпочитая добиваться благосклонности девушек постарше. Восьмиклассница на уроках и переменках тайком пялила глаза на своего избранника, вздыхала и рисовала в воображении славные деяния своего героя.

Однажды классная руководительница, по всей вероятности, устав от болтовни, которой занимались соседи по партам, решила перетасовать класс и рассадила учеников по новому. И вот – о, чудо! – красавчику выпала участь сесть рядом с Наткой. Он, безразлично шмякнув учебники на парту, плюхнулся на указанное учительницей место. Натка от такого близкого соседства с предметом своего обожания, подобно старозаветным барышням, едва не хлопнулась в обморок. Она уткнулась носом в парту и, едва дыша от смущения, принялась отчаянно рисовать загогулины на обложке тетради.

Увы, увы! На следующий день произошло событие, в пух и прах разбившее все ее романтические мечты. Неизвестно, какими деликатесами позавтракал в то роковое утро смазливый второгодник, но когда он сел за парту, на Натку столь густо пахнуло смесью лука и чеснока, что она снова чуть не лишилась сознания. На сей раз от отвращения. Любовный туман рассеялся, как по мановению руки…

Терпеть рядом с собой луково-чесночные запахи восьмикласснице пришлось до конца последней четверти. Благо, оставалось всего несколько недель. В девятый класс подражатель Муслима Магомаева не явился. Решив, что знаний и культуры у него и так целый воз, он укатил в Новосибирск, где поступил в какое-то незамысловатое ПТУ.

Недолгая влюбленность в Улефа Францевича, следовательно, стала второй сердечной раной для романтической Наткиной натуры.

Сменившая пожилого педагога литераторша (она же «русачка»), жена одного из местных совхозных начальников, оказалась шумной, скандальной, малограмотной халдой. После разбора творчества Есенина, фальшиво восторгаясь красотами его стиля, она тут же без зазрения совести могла обругать любого в классе тупицей, дураком, коровой, ослом или иным ни в чем не повинным жителем скотного двора. В этом смысле дама двигалась в русле гоголевских писаний. Бессмертный классик в поэме «Мертвые души» отмечал, что «щедр человек на слово "дурак" и готов прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему». Несколько раз Натка уличала вульгарную тетку в простых орфографических ошибках. Изворачиваясь, как уж на сковородке, наставница на голубом глазу заявляла:

– Можно написать так, а можно и по-другому. Оба варианта правильные!