Глазами сокола (СИ)

Ошалевшая от неожиданной свободы Мирида вмиг подчинила своим холодным кружащимся порывам весь воздух в башне, отчего рукописи разлетелись во все стороны, книги повалились со своих полок, а ценные ингредиенты уцелели лишь потому, что колдун не поленился заговорить на прочность большую часть стеклянных предметов в своём кабинете. Даже мебель жалобно затрещала, не привыкшая к грубому обращению. И среди всего этого безобразия, летал перепуганный попугай, всё повторяя и повторяя бесполезные слова глупого человеческого языка.

Как ни странно шум этот колдуна бы не разбудил, но вот служившие в башне белки (их учёный кормил особыми кушаньями, которые делали их не менее волшебными существами, чем морские змеи или жар-птицы), были обучены предупреждать хозяина об опасностях. А совершенно неуправляемая метель, которая вместо того, чтобы вылететь в открытое окно, стала крушить всё, что подвернётся, явно представляла угрозу. В одной ночной рубашке учёный побежал вверх по лестнице и распахнул дверь своего пострадавшего кабинета.

В царящем хаосе он (удивительно!) расслышал крик своего любимца: «Человек! Человек! Нет! Беда, беда! Человек!». И внезапная догадка осенила его. Всё-таки даже попугай признавал, что старик был не самым глупым представителем рода людского.

– Так ты не ветер?! – воскликнул он, с трудом перекрикивая вой колдовской метели.

А Мирида тут же застыла, лишь теперь увидев учёного, и поняв, что творила никому ненужные безумства. Вообще ветрам не бывает стыдно, но разве королева и вправду им была?

А учёный почувствовал, что впервые за долгие годы, он не может справиться с противоречивыми эмоциями. Даже его закалённому зельями сердцу было трудно примириться с осознанием случившегося. Как давно он так сильно не ошибался! Ему определённо нужно было присесть…

Глава 14. Отрава

Месяц весны, что следовал после своих братьев, был удивительно печальным. И Сириус вновь ночевал в своей комнате, но предсказуемая простота его жизни больше не радовала его… А причиной тому была Селеста: печальная и тихая в своём уборе из пёстрых коричневых перьев. Охотник вновь лишь изредка пытался говорить с женщинами, делившими с ним кров, а хозяйка дома плакала всё время, будто схоронила кого-то близкого. Лишь однажды Сириус коснулся темы проклятья девушки (когда всё же пытался как-то общаться с бессловесной птицей), хотя и запретил себе говорить с ней о нём:

– Но ведь если ты, однажды, уже стала человеком, может, это повторится вновь? – спросил он.

Птица, остававшаяся до этого безучастной к словам охотника, обернулась и устремила свой взгляд на собеседника, будто ждала от него чего-то ещё.

Но Сириус никогда не был силён в подборе слов, особенно слов поддержки и участия, и не мог больше произнести ни звука. Да и по правде сказать, он сам почти не верил в то, о чём осмелился заикнуться. Он гнал от себя, по привычке, всякую надежду. Но он не знал одного: даром надежды, которого он себя намеренно лишил, обладала Селеста. И его слова задели что-то такое у неё внутри, что заставляло сердце биться чаще в стремлении жить. И неважно было, сердце человечье, или птичье. Пусть живёт надежда в сердцах живых! Она способна творить настоящие чудеса!

И чуду вновь суждено было произойти, ведь месяц подошёл к концу. Этот тягуче-медленный, отвратительно серый месяц из четырёх бесконечных, безнадежных недель. И в ночь, когда две луны сливаются в одну, Селеста сбросила оперенье.

Она была мрачной в своей молчаливой решительности, когда в свете ночных огней вокруг неё закружились тающие в воздухе перья. И глядя на неё в тот миг, Сириус, вдруг, засомневался: а так ли она была хрупка и невинна, как ему казалось ранее?

– Ты был прав, – тяжело произнесла она, –это случилось вновь.

В словах, несмотря на тихий голос и птичий клёкот меж них, Сириус почувствовал что-то такое, что заставило его понять: несомненно, будущая королева предстала перед ним.

В ту же ночь, девушка спустилась в кухню, где с покрасневшими от слёз глазами, распухшим почти до уродства носом и в одной ночной рубашке, сидела не спавшая в ту ночь хозяйка. Она обнимала девушку, точно собственное дитя, вернувшееся после долгой разлуки, и вновь плакала, теперь от счастья.

– Не плачьте больше, когда я вновь стану соколицей, – сказала королевна, – не плачьте, будто меня больше нет среди живых. Я здесь, а мы ещё поживём на этом свете, вот увидите.

Удивительное дело: клёкот ни разу не прервал речи недавно превратившейся королевской дочери. А в спокойных, размеренных словах было столько силы, что не поверить в них и не подчиниться было просто невозможно…

А дальше были три дня, отличавшиеся от первых трёх. Селеста не проявляла любопытства, и вела себя так, будто распланировала каждую минуту. Ни единого лишнего жеста, ни единого неосторожного слова. Она с Мельбой посетила службу в местной церкви, но не поведала священнику о своём проклятье, хоть хозяйка и уговаривала её. Не пошла она и к колдуну. И Сириус пытался понять её, но не мог.