Глядя на солнце

— Да. И смеялась я не над ним. А над вами. Вы, девочки, всегда хотите и того, и другого — все удовольствия и никакой ответственности. — И сказав это слово «ответственность», она начала смазывать пастой ободок колпачка, а затем и мягкую центральную резиновую ямку. Кратко продемонстрировала, а затем отдала ей.

— Нет, держите крепко, он не укусит. Нет, крепче. Большим пальцем и остальными, или вы никогда не изображали куколок пальцами в перчатке?

Джин положила колпачок, прежде чем он вырвался из-под контроля. Уж конечно, для одного дня этого вполне достаточно.

На перроне Паддингтонского вокзала, ожидая свой поезд, Джин обнаружила громоздкий выкрашенный зеленой краской аппарат с большим циферблатом. Только вместо цифр, означавших часы, были буквы алфавита. Вы поворачивали стрелку и за пенни получали право напечатать пятнадцать букв на узенькой металлической полоске. Дощечка с оббитой эмалью предлагала вам таким способом отправить весточку другу. Джин не знала, какую весточку отправить и кому. Ей не хватало уверенности даже для жалости к себе, ее просто томило неизбывное одиночество. Она старательно передвигала стрелку от буквы к букве, нажимала на ручку и напечатала ДЖИН, а потом СЕРДЖЕНТ. У нее осталось еще три буквы. Папа, хотя он, наверно, счел бы такую трату денег верхом легкомысленности, пожелал бы, чтобы она получила за свои деньги сполна. Фамилия, звание, номер — такой ведь порядок? Звания у Джин не было, и номера тоже. Немножко подумав, она напечатала три XXX — три поцелуя, вытащила свою металлическую полоску и спрятала ее в сумочку.

Джин смутно решила, что в последний год с Томми Проссером что-то случилось — что-то определенное и узнаваемое. До этого он был смелым пилотом «Харрикейна», а теперь он был отстраненным от полетов, угрюмым и испуганным. От нее требовалось найти источник этого страха, позволить ему заговорить о каком-то жутком, калечащем испытании, через которое ему пришлось пройти, и он пойдет на поправку. В такой мере принцип психоанализа был Джин понятен.

Как-то днем она сидела на кухне с банкой «Силво» и строем вилок. Проссер говорил мягче обычного. Говорил он о 1940 годе так, словно о Монсе или Ипре — как о чем-то давнем, никак его прямо не коснувшемся.

— Мой первый вылет был чистый мюзик-холл. Над Северным морем мне повстречалась парочка «Мессеров». Складывалось все не очень чтобы, а потому я ушел за облако, покрутился и повернул назад на базу. На полной скорости. А когда нужна скорость, пикируешь, вот что. Ну, и вдруг — пулеметы. Значит, кто-то из «Мессеров» спикировал за мной. Ну, я ручку от себя быстрее молнии и проделал большую петлю. Все вокруг осмотрел, но ничего не увидел. Значит, ушел от него.

Ну, опять носом вниз и на базу. Все быстрее и быстрее. И тут, догадайся что? Опять пулеметы. Тяну ручку назад, и бац — ни единой очереди. Лезу вверх, высматриваю облако, и тут до меня доходит. Я же в пике наверняка сжимал ручку все крепче да крепче. А кнопка-то на конце ручки, вот что. И значит, очереди-то пускал я сам и напугал себя до чертиков. Крутился в небе как последний дурак.

Джин улыбнулась.

— А когда вернулись, вы им рассказали?

— Нет. Для начала нет. Только когда кто-то признался в штуке почище. Ну а тогда они решили, что я заливаю.

— А люди всегда признаются, если что-то не так?

— Нет уж.

— И в чем вы не признавались?

— В чем мы не признавались? Да как обычно. Что боялись. Боялись подвести ребят. Думали, что не вернемся. Учти, если кто-то думает, что не вернется, это всегда видно. Сидишь, ждешь вылета и замечаешь, что кто-то вдруг стал таким вежливым. То есть по-настоящему вежливым, ни с того ни с сего. И тут до тебя доходит, что уже пару дней он такой — всегда передает сахарницу, говорит тихо, никого не задирает. И он все время думает, что назад не вернется. И хочет запомниться хорошим парнем. И конечно, сам не замечает, понятия не имеет.

— А с вами бывало?

— Мне-то откуда знать? Сам же ведь не знаешь, как себя ведешь. А может, я делал еще что-нибудь. Побрякивал монетами в кармане или еще там что-то.

— И вам не позволяли признаваться, что вы боитесь?

— Само собой. Последнее дело. Даже если знаешь, что ребята видят, что с тобой творится.

— Можно, я спрошу?

— Ты ведь уже спрашиваешь, верно? — Проссер улыбнулся ей, словно говоря: «Да, сегодня у меня настроение получше». Джин опустила глаза. Словно ее поймали на том, что она брякает монетами в кармане. — Валяй, спрашивай.

— Ну, я вот думаю, как это — чувствовать смелость.

— Чувствовать смелость? — Такого вопроса Проссер не ожидал. — А зачем тебе это знать?

— Ну, интересно. То есть если, конечно…

— Да нет… это… просто трудно объяснить. То есть бывает по-разному. Сделаешь что-то обычное, а ребята решают, что ты показал смелость; или же думаешь, что показал себя неплохо, а они ни словом не упомянут.

— Так кто же решает, что такое быть смелым? Они или ты?

— Не знаю. Наверно, отчасти ты сам, а они, когда дело доходит до дела, ну и так далее. Просто так на это вообще не смотришь, ясно?