Глянцевая красотка

Так всегда бывает: если шеф просит не опаздывать, то сам он наверняка прибудет на полчаса позже. «Ну и хорошо», — думаю я и иду в кабинет, который вот уже три года делю с работником нашего отдела Гришей Ветровым. Гриша — неплохой парень, но патологический лентяй. Я всегда удивляюсь, зачем его держат в газете. Ведь, кроме пустых разговоров, он ни на что не способен, и всю работу приходится делать мне одному.

«Хорошо бы его еще не было, — загадываю я. — В спокойной обстановке записал бы случайно услышанный разговор. Начать всегда не просто. А там, глядишь, расписался бы и к концу лета закончил рассказ». Но Гриша на месте. Его пунктуальность шеф всегда ставит мне в пример. На Гришином столе в идеальном порядке разложены маленькие и большие бумажки. Можно подумать, что Гриша — очень занятой человек.

— Старик, — говорит он, — сегодня, кажется, привезут злополучный стол.

Это — последняя Гришина выдумка. Уже который день он слоняется по коридорам редакции и, мешая всем работать, рассказывает, что какая-то тетя подарила ему отличный письменный стол. Стол, однако, еще не перевезли к нему на квартиру. «Как только он будет у меня, я вам покажу, как надо работать над словом», — обещает Гриша.

Я до смерти боюсь, что он вновь заведет свою волынку, и спешу опередить его.

— Ты не в курсе, почему шеф просил меня быть к десяти?

— Не знаю, — беззаботно отвечает Гриша.

Я достаю из стола бумагу, вспоминаю: «Ты, может быть, думаешь, что лето кончилось?» В этот момент в комнату заглядывает секретарша отдела Любочка:

— Миша, хорошо, что ты здесь. Тебя к шефу.

Я тяжело вздыхаю и иду к Семену Семеновичу. Шеф озабоченно покусывает нижнюю губу.

— Вот что, Миша, — говорит он, — ты ведь знаешь, умер Литейщиков. Он когда-то был нашим главным редактором. Сегодня похороны. Нужно отвезти венок.

Он смотрит на меня так, что я понимаю: это должен сделать я.

— Но ведь главным он был очень давно, — пытаюсь сопротивляться я, — я его и не видел никогда.

— У меня много дел, — пряча глаза, говорит шеф. — Машина отвезет тебя туда и обратно. Это всего час.

На улице уже душно. Солнце печет с безразличным упорством. А у подъезда стоит вся прокаленная его лучами черная «Волга».

Венок втиснут в машину как-то очень неуклюже: его поставили на заднее сиденье и прислонили к спинке переднего. Я сгибаюсь в три погибели, чтобы не упираться головой в жесткую хвою. Но едва машина трогается, сухие колючие иголки начинают осыпаться мне за шиворот.

В машине тяжелый, застоявшийся запах бензина. Шофер дымит дешевыми сигаретами. Я со страхом думаю, что вот-вот мне сделается дурно.

Наконец мы на месте. Шофер помогает мне вытащить венок не первой свежести: квелые гладиолусы, помятые гвоздики.

Пока мы тащим его по лестнице на второй этаж, в зал, где установлен гроб, несколько цветов выпадает, и я начинаю бояться, как бы не рассыпался весь венок. Но все в порядке. Мы прислоняем венок к стене, рядом с другим таким же пожухлым венком, и я осматриваюсь.

По обе стороны гроба — четверо мужчин с траурными повязками на рукавах. Это почетный караул. Справа группа людей разного возраста, все они в трауре. Наверное, родственники. Откуда-то сверху льется печальная музыка.

— Ну, я пошел, — говорит шофер.

— Вы меня на улице будете ждать, — скорее утверждаю, нежели спрашиваю я.

— Нет, я ждать не могу, — говорит шофер.

Уехать с ним? Как-то неловко. На похоронах нельзя быть формалистом: привез венок — и баста. Тем более кощунственно выяснять отношения с шофером, должен он меня ждать или нет.

— Ладно, — говорю я и становлюсь в очередь почетного караула. Она движется быстро — и вот я уже у гроба. В нем лежит седой, бородатый дедушка. Лицо у него спокойное и только как будто немного удивленное.

Вот так и я когда-нибудь… Грустные мысли о вечности отодвигают на второй план все суетное, навевают философски-безразличное настроение. Подумаешь, «лето кончилось». Какая разница, напишу я об этом или нет? Но только обидно — он, дедушка, говорят, пять книг написал, а я одну строчку целый день в голове ношу. Проходит, проходит жизнь… «Нет, — твердо решаю я, — первое дело, как вернусь в редакцию, — записать про «Лето кончилось».

Возвращаюсь я на троллейбусе, но не успеваю проехать и четырех остановок, как на линии отключают ток. Троллейбус стоит пять минут, десять… пятнадцать… Время течет.

Я не знаю, на кого больше злиться: на Семена Семеновича, который, пока я езжу, болтает с кем-нибудь в коридоре, или на шофера, который не мог подождать двадцать минут… А я вынужден сидеть в троллейбусе, который покинули электрические силы.

Кажется, шеф велел зайти к нему сразу после похорон. Но я прохожу мимо его кабинета — к себе, чтобы сесть за стол и начать писать… У двери меня останавливает Гриша:

— Туда нельзя. Там сейчас Любочка платье примеряет. Ей из Польши привезли.

— Вот черт! — срываюсь я.

— Пошли пообедаем, — миролюбиво предлагает Гриша.