Глиняные буквы, плывущие яблоки

– Так что, в отличие от тех, кто просто любит умными словами побренчать, Агроном наш – человек уважаемый. И воду себе на участок обеспечил, и о пальмах думать успевает... И государственные разговоры с ним вести приятно. За это мы его и держим, и водку иногда даем. Правда?

– Правда! – крикнул Агроном так радостно, что джигит, подглядывавший за дверью, подскочил и ойкнул.

За окном запахло сумерками. Набрав полное горло песка, запел сверчок.

Председатель собирал всех около водки. Учитель отказался, и Председатель, вопреки своим врожденным обычаям, не заставлял; а вот нам пришлось принять участие.

Водка показалась мне колючей, и вообще боюсь, что с алкоголем, особенно когда он по кишкам до мозгов доберется, рассказывать будет тяжелее. А Муса, когда много выпьет, плакать начинает, час плакать на спор может, никто его в селе не переплачет.

По волшебной палочке Председателя пришла лепешка и курт, еще что-то; дыня прикатилась. Агроном резал и ломал все это, а Председатель весело пытал учителя, кто у него отец, мать, откуда они родом, кто бабушки и дедушки и дядя, откуда они родом; наверно, какую-то таблицу родственников на учителя хотел составить. Учитель скромно отчитывался по всем своим кровным связям, но мысли у него опять куда-то улетели, и он говорил, как робот.

Только один раз спросил Председателя:

– Акя, а как ваш отец?

Лицо у Председателя сразу на свежий асфальт стало похоже; мы быстро переглянулись, а у Мусы чуть водка изо рта не выскочила.

– Та-ак, – сказал Председатель, заметив наше немое кино. – Что значит “ваш отец”? Мой отец, что ли? Спасибо. В другой мир ушел... Эй, что вы тут глазами друг другу азбуку Морзе передаете, думаете, не вижу? Что вы ему наболтали, а?

Мы, конечно, учителю ничего не рассказывали. Просто образованный человек, наверное, сам что-нибудь своими мозгами почувствовал.

– Образованный – это хорошо, – сказал Председатель таким голосом, что стало ясно: образованный – это плохо.

Все замолчали. Дыня истекала сладкой слезой.

Только чтобы смягчить ситуацию, я поднял чашку за Председателя и его успехи в жизни. Водка уже не была такой колючей и вошла в живот аккуратно, как лимонад.

Потом я сказал, наверное, очень громко:

– Председатель, там во дворе Иван Никитич, бывший ударник труда, на скамейке пылится. Может, я его схожу-позову? Все-таки уважаемый человек, и больше в жизни, чем простую деревянную скамеечку, заслуживает... И когда водку видит – анекдот рассказывает, всем сразу приятно...

– Нет, – отвечал Председатель, брызгая на подчиненных дыней. – Слушать о нем не хочу. На всю жизнь он мне настроение испортил! Сколько я ему добра делал! Даже дома мне говорили: не делай ему столько добра, меньше делай... Знаешь, Абдулла, что я им ответил? “Буду делать”. А что я за это “буду делать” от него взамен получил? Критические замечания. Ты мне честно, как на бывшем партсобрании, скажи: разве это – добро? Если ты вместо хлеба своей семье критические замечания в рот приносить будешь, это – добро? Нет, он сам себя обидел!

Когда Председатель выпьет, в нем целый театр просыпается. Стоит, руками машет, и такой огонь из глаз, что сейчас нос начнет обугливаться.

Для истины скажу, что никакого добра он Ивану Никитичу не делал. Но такое у Председателя творческое мышление. Если не пакостит человеку, не отнимает у него ничего – значит, добро делает.

А вот насчет критики – тут я согласен. Неприятно взрослому мужчине, когда на него с критикой лезут. Это как будто, извините, с тебя штаны снимают и школьной указкой в разные щекотливые места тыкают. А вокруг – цыканье языков, ха-ха и барабаны позора.

Вот... Слышали? В голове шум начинается... Раскаянье, раскаянье! Больше водки в рот не впущу, а то такое сейчас расскажу – женщины целыми стаями в обморок упадут. Язык свой надо под контролем держать, как ядерное оружие.

Я посмотрел на учителя.

Он стоял и вертел в пальцах курт. Маленькое белое соленое яблочко. В серых, задумчивых пальцах.

Под влиянием водки у меня в груди распускались черные цветы... Джинны, то есть – инстинкты, превратили мои кровеносные сосуды в духовые инструменты и выдували из них траурные слизистые звуки...

И я вдруг увидел кабинет как бы чужими, надетыми по ошибке, глазами.

Он стал большим, как площадь. Доска с нардами взлетела и огромной деревянной бабочкой стала биться в окно.

Хуже всего, что оттуда, из окна, невзирая на задвижку, стали заходить люди, и на губах у них шевелилась песня.

Сердце ошпарило страхом.

Они шли, как императорские пингвины из старинной телепередачи моего детства.

И песню я узнал, хотя в других случаях, чем сейчас, она казалась смешной. Когда у нас русские жили – не такие, как Иван Никитич, а целые семьи, – среди них попадались немцы. И вот кто-то из них пел эту песню, называлась “Ах, мой милый Августин”.