Глиняный сосуд

Держась левой рукой за правую культю, он подошел к столу и, покопавшись в пустых обертках, взял блистер просроченного анальгина. Зубами выгрыз последнюю таблетку, и немного постоял, разжевывая. Поискал глазами воды, но и в кружке, и в графине давно пересохло. Проглотил на сухую, набрав больше слюны.

— Теперь иди сюда, родная книжечка, — пересиливая боль, сказал старик.

Семен положил потрепанный сборник стихов А. Блока на стол. Потом вытащил из рамки выцветшую фотографию покойной сестры, где та по-прежнему как-то грустно даже скорее, тоскливо, улыбалась. Сложил фотографию пополам и положил в книгу. Его вдруг охватило странное чувство, будто он что-то должен был сделать, но так в суете житейской и не сделал.

Он поджег газету от спички и кинул на стопку книг, лежащих на полу. Открыл бутылку с жидкостью для розжига и вылил содержимое на пол. Огонь быстро стал пожирать жилище, не дав Семену попрощаться с домом.

Старик вернулся к тачанке, потянул носом, стер грязной от сажи рукой пот со лба, плюнул желтой от никотина слюной на руки, взял тачанку и покатил. С трудом нашел пустую могилу, в которой завещала себя похоронить соседка. Углубил ее, как смог. Завернул тело в шубу и стащил вниз. Сердце работало на износ. Еще час понадобился, чтобы закопать. Потом он долго вспоминал, говорила ли Екатерина Валерьевна что-нибудь про крест, но так и не вспомнил. На всякий случай положил на небольшой холм два прутика в виде креста.

После чего, с еще большим трудом, отыскал могилу покойной сестры, выкопал рядом ямку. Отбросил лопату. Сидя в могиле, закурил последнюю папиросу. Достал из кармана томик стихов. Открыл на той странице, где лежала фотография сестры, и стал читать стихотворение:

По улице ходят тени,
Не пойму — живут, или спят.
Прильнув к церковной ступени,
Боюсь оглянуться назад.

Кладут мне на плечи руки,

Но я не помню имен.
В ушах раздаются звуки
Недавних больших похорон.

А хмурое небо низко —

Покрыло и самый храм.
Я знаю: Ты здесь. Ты близко.
Тебя здесь нет. Ты — там.
А. Блок. 1902 год.

Он закрыл томик и спрятал обратно в карман. Голова вдруг стала пустой. Будто листы памяти сгорели в ведре: дни, месяцы, годы, встречи, слова, дела. Все сгорело безвозвратно, оставив после себя кучку пепла. Старик немного успокоился. Ему даже понравилось это новое ощущение легкости. «Но что это?» — увидел старик, разгребая пепел. — Семечко…?

— Если ты, правда хочешь помочь сестре, то поступи так, — застучали в ссохшейся голове старика слова священника Михаила. — В крещении человеку дается только семечко. Начни это семечко бережно выращивать в себе.

И тут Семен понял, что означает слово «поздно»

…

(На этом глава обрывается).

10.

Эпилог.

Катька открыла глаза и стала жадно глотать разреженный воздух. Из нее вырвался сдавленный и безумный смех.

— Кость, да она вся мокрая. Ты не заболела случаем? Успокойся. Тебе приснился кошмар. Сейчас уже поедем.

Костя дотянулся рукой до Катькиного лба.

— Ничего страшного. Это от жары.

— Так мы долго будем стоять?

Костя включил зажигание, выжал сцепление и носком ботинка нажал на газ. Машина без желания завелась.

— В самую бурю попадем.

— Да хоть в самый ад, только поехали уже.

— Скажешь тоже!

— Нужно ее врачу показать, — прикладывая смоченный водой платок на лоб дочери, сказала мать. — Я не хочу с ней на море возиться, как в прошлом году. Да не кури ты. Итак, дышать нечем.

Костя вмял сигарету в переполненную пепельницу и включил дворники (На этом эпилог обрывается).

c.

Катя дочитала последнюю обгорелую страницу, и вслед за другими листами кинула ее на пол крыльца, где стояла наполовину пустая чашка с кофе. Она допила кофе и вдруг разразилась страшным нечеловеческим хохотом.

— А вот и шиш тебе с маслом! А вот и не угадал! Все у меня замечательно и без твоего Бога, и без твоего прощения! Сама справилась. Сама всего добилась. И сын у меня здоровый. И карьера блестящая была. И муж любимый. И дом великолепный.

Продолжая смеяться, она не торопясь встала со ступенек, вошла в дом и не поверила своим глазам: горшки с засохшими цветами, книжные шкафы до потолка, завешенные картины, трехъярусная люстра, с которой свисала паутина, грязный персидский ковер на полу, вазы — все застыло в пыли и саже, как жуки в янтарной смоле. Гора грязной посуды в раковине, примус, луковая шелуха на полу. Окно было закрыто рольставней.

— Игоречек…? Есмин…?