Глинка

Глинка не заплакал и хотел было продолжать играть, хотя гости видели, как, переменившись в лице, с закушенными губами, он силился что-то подобрать на инструменте. Но правая рука не слушалась, и пальцы ее дрожали. Попросив извинения, он ушел в спальню.

Недомогание длилось месяца два, подписывался левой рукой, а письма диктовал дону Педро. В июле приехала Людмила Ивановна. Она потеряла двух сыновей, умерших почти разом от болезни, но бодрилась и почти ничего не рассказывала о Новоспасском.

— Ты будешь теперь жить со мной? — спросил Глинка сестру.

И она кивнула ему, мысленно добавив: «И для тебя».

— 1857—

О самом себе!

Необходимо защитить Глинку от него самого.

Комментарии к «Запискам», изданным в 1887 году

…И посох мой благословляю, и эту бедную суму, И степь от края и до края, и солнца свет, и ночи тьму.

Ал. Толстой

1

Монюшко видел Михаила Ивановича в столице, куда приезжал ненадолго, и вскоре вновь посетил в Варшаве. Он пришел к нему на этот раз со странного вида человеком, назвавшимся странствующим адвокатом. Человек этот ходил в солдатской одежде без погон, носил с собой у пояса в тряпице трут и огниво, на плечах башлык, в котором, словно в мешке, — небольшую связку книг и тетрадей, в руке — сучковатую палку. Он был тощ, гибок в движениях, с острым птичьим лицом, с которого невесело свешивались длинные казацкие усы.

— Более полезного для нас человека трудно найти в Варшаве! — сказал Монюшко, представляя Глинке незнакомца. — Он все знает, особенно народную жизнь… Он судился, кажется, со всеми варшавскими помещиками, выступая на стороне крестьян; обычно находится в дороге, странствуя из села в село. Мне случайно удалось затащить его к вам.

И, чувствуя недоумение Михаила Ивановича, смешанное с интересом, — чем, собственно, может быть ему полезен адвокат, — Монюшко пояснил:

— Он ведь поет на суде…

— Как поет?

— Очень просто. Один тратит красноречие на то, чтобы нарисовать перед присяжными картину народного бесправия или состояние души своего подзащитного, а он, изложив все обстоятельства дела, начинает петь. И поет, как сами увидите, так, что пением подкупает больше, чем словами.

— И судьи берут во внимание… его голос? — улыбнулся Глинка.

— А вы не смейтесь, Михаил Иванович, вы и сами возьмете его пение во внимание. К тому же сельский суд — особый суд, и бывает, что адвокат обращается с песней не к судье, а к народу — за сочувствием… Кроме того, все народные присказки и поговорки — в его руках; владея ими, он может осмеять любого мелкого чиновника. Наш странствующий адвокат, хочу вам сказать, — артист своего дела!

— Но все же… — с тем же недоумением протянул Михаил Иванович, не глядя на озадаченного этим разговором незнакомца. — Впрочем, я рад познакомиться с паном…

— Глинка, — подсказал адвокат, поклонившись.

— Как? Вы мой однофамилец? — еще более удивился композитор. — Я знаю, что в Польше немало людей с этой фамилией, но представить себе не мог…

— Однако же пан, надеюсь, извинит это обстоятельство… — несколько смущенно и с укором поглядывая на Монюшко, сказал гость.

— Садитесь же, пан Глинка, — перебил его Михаил Иванович, и заметив, как неловко звучало в его устах это обращение к гостю, сам застеснялся. — Я только хотел спросить…

— Почему я пою на суде, а не в театрах, если господин Монюшко не обманывается в моих способностях к пению? — понял адвокат. — Да, пожалуй, потому, Михаил Иванович, что после известных вам событий, происшедших в Польше, большинство наших певцов и музыкантов нашло себе приют за границей. Здесь им нечего делать, лучшие певцы дебютируют сейчас во Франции. Польское искусство изгнано из нашей столицы, оно еще уцелело в деревнях! Оно живет в песнях…

Адвокат Глинка держал себя без всякого подобострастия перед знаменитым своим однофамильцем и, казалось, с намеренной сухостью.

Что-то в его тоне не понравилось Монюшко, и он поспешил возразить:

— Не совсем так, мой друг, не только, разумеется, в деревнях!