Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Теперь, когда с матушкой отношения испортились, он мог откровенно написать только сестре Елизавете: любовь к Керн так же сильна, «осталось ждать и надеяться», «для меня привязанность к ней — это сердечная потребность, а раз сердце удовлетворено, то нечего бояться и страстей»[384]. О своих любовных страданиях он сообщал и Ширкову: в Малороссии находится «все, чем привыкло жить растерзанное сердце мое»[385]. Эти откровения композитора позволяют считать ошибочными мнения, появившиеся позже, о том, что увлечение Керн было мимолетным и закончилось с ее отъездом в Малороссию.

Михаил Иванович предлагал Евгении Андреевне очередной план — он хотел приехать к ней весной, пока зять и сестра находятся за границей, чтобы утешать ее, заботиться о ней, а летом отправиться в Малороссию к Керн. Матушка в ответ настоятельно отправляла его за границу. К ее строгим письмам добавились слухи о их незаконных отношениях с Керн, распространявшиеся как в Петербурге, так и в Смоленске и Малороссии. Пришло неприятное письмо от Екатерины. Она находилась в сомнениях относительно их будущего. Ее родственники в Малороссии убедили ее, что их брак невозможен, а значит, мечтать и продолжать любить не имеет смысла.

— Я несчастна, Мишель! — эта фраза из письма Кати никак не отпускала его.

«Хорошо, что я не поехал в Малороссию. В какую ситуацию я бы попал?! Все ее тетушки и дядюшки сплетничали и обсуждали бы меня, — думал Глинка. — Это не в моих принципах и оскорбительно для самолюбия»[386].

Честь и достоинство были для него превыше всего, даже собственных чувств. Романтик Глинка теперь везде и во всем видел разочарование.

— Если бы моя подруга была одна на свете, то все кончилось бы счастливо! — размышлял он. — Я достаточно знаю законы света, чтобы суметь устроить все лучшим образом. Но… У нее бесчисленная родня! Счастье невозможно.

Ему казалось, что весь мир восстал против него. Не было ни единой души рядом, которая бы сочувствовала ему. Степановы и «братия» Кукольника казались ему неспособными на тонкие переживания. Их пирушки теперь вызывали стыд и вину. Мне «не с кем разделить горя — приятелей много, но они склонны издеваться над моими страданиями, нежели понимать или утешать меня»[387], — сообщал он Ширкову в это время.

После письма Екатерины он видел единственное спасение в зарубежной поездке, гарантирующей душевное спокойствие, хороший теплый климат и свободное время для окончания оперы. «Для меня теперь не может быть счастия в России — вспомните мою судьбу»[388], — сообщал он матушке.

В это время он размышлял о русском обществе. В своем несчастии он все чаще и чаще винил соотечественников, связанных «по рукам и ногам» предрассудками. Они любят судачить о делах соседей и родственников, обсуждать, давать советы и стращать. Ему мерещились заговоры и бесконечные сплетни. В этом-то и было главное отличие, считал композитор, от зарубежной жизни, где сосед соседа не знает.

Он говорил сам себе:

— Судьба изменила мой характер. Я стал подозрителен и недоверчив к людям[389]. Сплетнями занимаются все в этой гадкой стране — и светское общество, и дурно воспитанные люди. А ханжей здесь! О ужас! Их почитают как святых!

— Кому какое дело до моей личной жизни?! — спрашивал он Степановых.

Даже любимая сестра Мари его осуждала за неблагора-зумный образ жизни, за посещение странных компаний и ночных посиделок[390].

— О, эти родственники, родственники, — метался он ночью в бессоннице. — Вот бич всех чувствительных людей. Мое решение принято — никаких больше связей здесь. Я уже достаточно всего натерпелся, с меня довольно! Им удалось отнять у меня все, даже святой восторг перед моим искусством — мое последнее прибежище[391].

Сестра Мари и ее муж Дмитрий Стунеев продолжали передавать Евгении Андреевне всевозможные слухи. Глинка неоднократно повторял:

— Эх, эти Стунеевы! Они всегда имели пагубное влияние на мою судьбу.

Дмитрий Степанович настаивал, чтобы Глинка написал духовное завещание. На что Мишель ему с удивлением отвечал:

— Помилуйте! Но ведь я еще жив и даже не при смерти!

Стунеевы беспокоились о своей части наследства. Дмитрий распустил слухи: он настаивал, что внимание друзей и их заботы — застолья с алкоголем и ночными посиделками — были корыстными. Они хотели воспользоваться его безвольным состоянием, чтобы выманивать из него векселя.

Возмущенный предательством родственников, он решил действительно оставить завещание. Мысли о смерти все чаще посещали его. Свои распоряжения относительно части наследства он отправил в письме матушке 1 апреля 1841 года. Он решил все отдать… Софье Нольде с детьми (но не включил в наследники ее мужа). В юности они были дружны и даже влюблены друг в друга, музицировали вместе. Глинка сохранил к ней теплые чувства. Софья теперь жила очень бедно, находилась «в самом жалком положении»[392], как вспоминал композитор. Так что Мишель решил исправить ее положение, а родные сестры и без его денег были пристроены. К этому, вероятно, примешивалась злость на родственников, желание им отомстить.