Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Обсуждения с Жуковским вызывали прилив вдохновения. Сюжет, визуальные картины этой истории потянули череду музыкальных тем. «Сцена в лесу (речь идет о предсмертной арии главного героя. — Е. Л.) глубоко врезалась в моем воображении; я находил в ней много оригинального, характерно русского, — вспоминал Глинка. — Как бы по волшебному действию вдруг создался и план целой оперы, и мысль противупоставить русской музыке — польскую; наконец многие темы и даже подробности разработки — все это разом вспыхнуло в голове моей»[210], — удивлялся впоследствии композитор.

Но удивляться не стоит, если вспомнить тот багаж оперных впечатлений, который Глинка привез из Европы. Он использовал прием из «Фрайщюца», где также противопоставлялось два мира, предсмертные сцены из опер Беллини, особенно из «Анны Болейн», он сравнивал Сусанина с героическими персонажами из «Фиделио» Бетховена.

Глинка предварительно написал литературный сценарий в виде плана^{280} (вот где пригодились литературные навыки, сформированные в пансионе), на основе которого рождались новые музыкальные темы, оркестровая музыка, встраивались те фрагменты, которые были сочинены в Берлине. Он все заносил в специальную тетрадку. Уже зимой 1834/35 года, как вспоминал Одоевский, Глинка приехал к нему со связкой отдельных нотных листков. На них были записаны музыкальные фрагменты. Особенностью творческого процесса композитора было то, что он сочинял музыку без либретто, как своего рода музыкальные картины. Это подтверждал и Одоевский, считая, что композитор мыслил оперу как набор картин или что-то вроде сценической оратории. «В этом виде с первого раза проиграл он всю оперу, рассказывал содержание, припевая и импровизируя, чего недоставало на листках»[211], — вспоминал Одоевский.

Глинка находился в творческой лихорадке. С этого момента — с конца 1834 года по осень 1836 года — композитор отчаянно сочиняет^{281}. В течение почти полутора лет он вносит правки, советуется с друзьями и добавляет номера, вплоть до премьеры в ноябре 1836 года.

Жуковский изъявил желание сам написать либретто. Он сочинил стихи для трио с хором в эпилоге: «Ах, не мне, бедному, ветру буйному», а в конце 1834 года написал текст эпилога, ключевого монументального текста, демонстрирующего единение царя, Руси и народа[212]. Но полностью либретто не написал (возможно, из-за большой загруженности служебными делами, а может, из-за нежелания подчинять свой стих уже готовой музыке и возникающих сложностей при этом). Он порекомендовал Глинке сначала Владимира Соллогуба, проявляющего литературные таланты, но тот в результате отказался подчиняться требованиям композитора^{282}. А затем Жуковский пригласил литератора барона Егора Федоровича Розена^{283}, выходца из остзейских немецких дворян, который с готовностью взялся за предложенную работу.

Репутация Розена вплоть до сегодняшнего дня чрезвычайно противоречива: к нему сохранилось снисходительное отношение как к литератору, плохо знающему русский язык и пишущему, соответственно, плохие стихи. Однако исторические факты заставляют пересмотреть критику[213]. В кругу Жуковского к этому голубоглазому, меланхоличному и задумчивому человеку, выучившему русский язык в 25 лет, относились с уважением — он был прекрасно образован, имел глубокие познания в Античности (на латинском языке мог сочинять стихи), в истории, этнографии, археологии и философии. Рекомендации Жуковского имели политический расчет — Розена знали как автора исторических драм, патриота, к нему хорошо относился император. К тому же на роль либреттиста соглашался не каждый литератор, так как она оценивалась весьма низко, считалась вторичной, ремесленной. Розен, и в этом надо отдать должное чутью Жуковского, был удачным выбором. Исполнительный, вдохновленный национальным замыслом, чуткий к советам друзей (близко общался с Пушкиным), он довел начатое дело до конца. В апреле — марте 1835 года Розен придумывал стихи к уже готовой музыке I и II актов. Глинка указывал нужные музыкальные размеры и характеры, размечал, где ставить гласные «а» и «и» на высокие ноты, чтобы вокалистам было удобнее петь, тщательно выписывал уже готовые ритмы. На этот ритмический и фонетический «скелет» Розену нужно было написать стихи. Такого еще оперная практика не знала, рекомендации Глинки кто-то называл «деспотичными»[214]. В такой ситуации барон оказался преданным соавтором — он умел быстро сочинять, не обижался и не спорил с композитором. Опера продвигалась быстро. В обсуждениях работы присутствовали Одоевский и Жуковский.

Василий Андреевич шутил:

— Ох, этот барон Розен. У него в каждом кармане лежат заготовленные стихи в любом размере.