Глобальные трансформации современности

Пример стран, успешно конкурирующих с Западом по системе «вызов — отклик» (а это, в основном, страны конфуцианского пояса), показал, что успех на рыночном поприще может быть достигнут не только на основе превосходства силы мотиваций, но и по другим (т. е. отчасти выходящим за рамки мотивов обогащения) механизмам и свойствам, а значит, и критериям9. Причем эти критерии, а соответственно и подходы тоже (как и на Западе) корнями уходят в сферу цивилизационных ценностей и поведенческих стереотипов. Т. е. речь идет об опоре на такие ценности, которые позволяют (при условии «раскупорки» дремлющей в народе созидательной энергии и силы духа) подойти к успеху не только с мотивационной, но и «с другой стороны»; и быть если не победителем, то, по крайней мере, равным.

Вспомним, как Япония в период демонстрации экономического чуда в кратчайшие (по историческим меркам) сроки выдвинулась на второе место в мире после США. А опиралась эта страна первое время не на высокие технологии, и не на мощные финансы (этого просто поначалу не было), а на изобретенные в своей же стране способы соединения силы государства с мотивациями рынка, а также на рационально продуманную закрытость, на мобилизационные возможности народа и аскетизм, и даже на архаичные традиции семейственности и патроната, поставленные на службу успеху. Тогда же в Японии, куда успешнее, чем в СССР, использовалась существенно модернизированная советская плановая система.

Конечно, со временем все эти подпорки устарели, страна встала перед задачами выхода из институционального кризиса, но дело было сделано, и страну уже не загонишь в состояние отсталости, как загнали нас.

Или возьмем потрясающие (и пугающие Запад) экономические успехи Китая, взлетевшего вверх из состояния полного развала и хронической отсталости. Причина, среди прочего, — ренессанс, после прихода к власти Дэн–Сяопина, классических конфуцианских ценностей, проверенных тысячелетиями.

Как оказалось, соединение в конфуцианстве недоверия и осмотрительности по отношению ко всему чужому, с одной стороны, и традиционной же тяги к освоению чужих знаний и всего «полезного чужого» с другой, обеспечили контакт с внешним миром через своеобразную цивилизационную решетку, обогащавшую и защищавшую страну одновременно.

Получилось так, что именно эти подходы позволили не только отвергнуть реформаторскую модель МВФ как гибельную, но и изобрести «свой реформаторский велосипед» как исключительно эффективный10. И если, скажем, для нас в Украине все годы независимости было важно, чтобы кошка была не серой или розовой, а как бы европейской, то в Китае думали о том, чтобы кошка ловила мышей. В этом и состоит то принципиальное различие между нашей и китайской моделями реформ, из–за которого Китай поднялся, имея нулевые предпосылки, а мы рухнули, невзирая на черноземы, высокие технологии, интеллект и квазиевропейскость.

Показательно и то, что Китай по–своему перехватывал и оптимизировал, благодаря конфуцианству, сами западные ценности. Иллюстрацией может служить китайский рационализм, или же освоение западной культуры времени. Так, если традиционно считалось, что Восток живет в циклическом восприятии времени (жизнь от урожая до урожая; или как у нас — от бюджета до бюджета), то Китай, как и Япония, блестяще и с большим мастерством овладели культурой сценарного восприятия времени, когда каждый нынешний этап — это ступенька в движении к высотам, намеченным долгосрочной стратегией.

Еще рельефнее Китай демонстрирует превосходство «своего» рационализма перед рационализмом Запада. Если западный (особенно американский) рационализм давно выродился в холодный и расчетливый утилитаризм11, то китайский рационализм отдает теплом, а не холодом, заменяет бездушный расчет игрой в поддавки с привлечением противника на свою сторону, с умением найти и использовать его слабинку, но при этом с недопущением «потери» им лица.

Своеобразный рационализм духа выявляется и в стремлении Китая к собиранию земель и цельности. Там на ментальном и этногенетическом уровне осознается, что распад страны на части — это неизбежное ее ослабление. Причем неверно было бы считать, что (в отличии, скажем, от Украины и России) там живут «одинаковые китайцы». Так же, как в Германии баварцы и пруссаки различаются в большей степени, чем украинцы и русские, так и в Китае житель Севера существенно отличен от южанина, от жителей Западного Китая и т. д. Более того, в аэропорту в Шанхае с удивлением узнаешь, что жители разных частей Китая даже не понимают языка друг друга, и поэтому объявление о вылете или прилете самолета делается на четырех (!) разных китайских языках.

Сказанное в пользу Китая не означает, что склонные к разводу близкие народы должны искусственно удерживаться вместе. Любой «рациональный» аргумент выглядит в этом случае кощунственно, и «развод» в такой ситуации является благом.