Глориана

Вообразите битву, Ваше Величество: Ваши могучие пушки сотрясают землю и оглашают грохотом, небеса, я тесню Ваших врагов, начертав на мече и в сердце Ваше имя; Ваши солдаты сражаются, как тигры, и вот уже брешь открылась в стене, сквозь которую, казалось, не пролезть и крысе…»

Я поцеловала пергамент и, как дура, залилась слезами. Роберт сочувственно помолчал, потом подмигнул и сказал:

— Я слышал, что лорд Эссекс как лорд-генерал показал истинное рыцарство в отношении женщин!

Я рассмеялась сквозь слезы:

— Каких женщин?

Роберт сделал большие глаза:

— Он запретил своим солдатам всякое насилие — вещь доселе неслыханная! И велел им стоять в почетном карауле — весьма галантный жест с его стороны, — пока женщины покидали город!

Эти и другие вести летели из Испании быстрее самой любви. И когда он вернулся, его внесла в Лондон волна народной жажды иметь героя, радоваться победе и хоть чем-то отвлечься от вечных мыслей о пустом желудке. Ладно, раз так, Глориана примет своего героя как подобает!

Я ехала встречать его к пристани — да, я вся извелась, я не могла дождаться, когда он сам ко мне явится, — а на улицах, как всегда в таких случаях, толпился народ: от врат Уайтхолла и дальше, сколько хватал глаз, люди шумели и выкрикивали приветствия.

И немудрено! Ведь я так тщательно нарядилась: роба золотой парчи, сплошь расшитая агатами, алмазами и жемчугами, юбка и шлейф блестящего белого атласа, огромные серебряные буфы рукавов, прозрачная серебряная кисея на плечах.

Поутру я взглянула в зеркало, с воплем швырнула его об пол и зарыдала:

— Клянусь Божьими костями, я никогда не выглядела хуже! Позовите Уорвик! Где Радклифф? Принесите… принесите…

Принесите новое лицо, без этих ужасных морщин, без ввалившихся, как у ведьмы, глаз; новые зубы вместо желтых и черных пеньков, шатающихся, как жертвы голода; новые волосы вместо редких седых косм; новую шею вместо этой утиной гузки; новую грудь, достойную ласк моего юного лорда…

— Ваше Величество никогда не выглядели привлекательнее.

Мои женщины знали свое дело и тут же к нему приступили: сперва белила густым, как побелка, слоем поверх легчайшего налета розовой краски, затем румяна на щеки, яркий кармин для губ, а поверх всего блестящая пленка яичного белка — главное, не улыбаться, чтобы она не лопнула. И завершение — парик: триумф густых рыжих локонов и завитушек, усыпанный звездочками блесток и высящийся словно Филиппов галион, — да, так-то лучше! А ведь меня ждет мой лорд — разве его любовь не делает меня краше, краше обычного?

День был пасмурный — вот-вот закапает дождик; никому из моих придворных не хотелось ехать на пристань, портить свои шелка и бархат.

Однако я решилась. Мое сердце от радости исходило слезами, нет, кровью — он вернулся, он здесь, прощай, печаль, прощайте, одинокие бессонные ночи…

Стражники распахнули большие ворота Уайтхолла, мой кортеж выехал на улицу. Я ликовала.

Выглянуло солнышко — конечно же дождя больше не будет. Солнечные лучи вспыхнули на золотой парче и, судя по приветственным возгласам, по обыкновению, зажгли толпу. О, мой добрый народ! Я любила его всем сердцем.

Однако по мере того, как мы подъезжали, я начинала разбирать слова.

— Лорд Эссекс! Хотим видеть лорда-генерала!

— Храни Господь доброго графа! Благодарение Богу, что он вернулся невредим!

— Где граф? Граф! Добрый граф!

По всей набережной, по всей Флит, до вершины Ладгейтского холма, за старым собором Святого Павла, в Ист-чипе и Бай-уорде слышалось одно и то же:

— Граф! Граф!

— Господь да хранит героя Кадиса, нашего избавителя!

— Покажите графа!

Разумеется, кое-что перепало и мне.

— Небеса благоволят Ее Величеству!

— Вот наша добрая королева Бесс!

Однако мои губы, которые произносили Благодарю тебя, мой добрый народ», были холодны, еще холоднее было на сердце. Никто не крикнул: Вспоминаю доброго короля Гарри!», никто не благословлял мое прекрасное лицо». И никто не кричал: Многие лета!», только: Лорд-генерал! Лорд-генерал! Когда мы увидим графа?!»

Он стоял на носу корабля и тянул шею, высматривая меня. Я подъехала, он спрыгнул на сходни, сбежал на берег в сопровождении роя своих спутников, схватил мою руку, прижал ко лбу, припал губами к стремени.

— О, моя сладкая королева!

Он рыдал в открытую, плакал светлыми слезами радости. А что я?

Ничего.

Я мечтала о его возвращении, молилась и плакала. Вот он здесь — радость обернулась во рту пеплом, болью, желчью.

Как я вырастила эту гадюку, которая того и гляди обернется против меня и ужалит? Кто спасет меня от многоглавого чудовища, грозы всех королей, от черни, враждебного народа, рассерженной толпы?

Сейчас она занята его великой победой над нашим давним врагом, ненавистной Испанией. Но четыре дождливых года, четыре года неурожая, — и они начнут голодать, а тогда, как сера, вспыхнут от малейшей искры…