Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти

Но им не понять, сколь я слаба. Я не смогу выдерживать ответственность вечно. Обручившись, я разделю ношу, но прекращу быть Глорианой. А если я не останусь Глорианой, Альбион будет в опасности. Однако – важно ли сие? Может, мне следует провозгласить Альбион республикой? Но нет, тогда и простолюдье, и дворянство погрузятся в уныние, и мы ослабнем, сделаемся уязвимы для наших врагов… Республики порождаются необходимостью – не моралью… Я должна оставаться верной своим инстинктам и своему Долгу. Или же мне следует, как принцессе из сказки, объявить, что я выйду замуж за первого принца, доставившего мне радости плоти, или выйти за Арабийца, перенаправив энергию на войну с Татарией, с Полонием, с остатком мира? Обратить энергию, как делал Отец, в подобие устрашающего, ужасающего Искусства, обрушить смятение печени и сердца, почек и мозгов на всю Державу, вынуждая ее отражать и претерпевать муки, что он терпел и я наследую. Нет! Ибо я поклялась, что сему не бывать, – сия моя нужда должна всегда оставаться частной и удовлетворяться частным образом… Лишь дважды Отец преуспел в поисках частного облегчения и в первый раз создал меня, а во второй поместил свое бремя на мое лоно столь же твердо, как Монфалькон поместил общественное бремя на мою главу, когда четыре года спустя надзирал за моей коронацией…

Стол вновь сделался дорогой, а головы по обе стороны – птицами-мертвоедами, ожидающими поклева трупа. Она решительно отогнала образы прочь. Такие картины навещали ее отца, когда он безумел, видя во всяком глазу обвинение, слыша во всяком гласе просьбу отдать долю его хрупкой сущности, пока, дабы закрыть глаза и заглушить голоса, он не стал обращаться все чаще к отчаянному убийству, ряженному Справедливостью. И погибли родные лорда Монфалькона, и братья с отцом лорда Ингльборо, и возлюбленная с сыном сира Томашина Ффинна – умерщвлялись целые дворы, целые деревни. Будь он жив, король Герн мог бы казнить население Альбиона до последнего младенца в попытке отогнать мучившую его вину за отвержение Долга. И тогда Монфалькон, весь Террор и все бедствия утешавший себя сей целью, не утративший разума лишь потому, что сделал Глориану своей Верой, короновал ее, сделал ее Государыней, объявил новый Златой Век, наименовал ее современным и миролюбивым Периклом в женском обличье, наименовал ее Справедливостью, Милостью, Любовью, Жалостью и Надеждой и за одну ночь выдворил Хаос из Альбиона – и добыл Свет для Альбиона, Доверие для Альбиона, Истину и Достоинство для Альбиона и всех земель ее Империи – и в первые пять лет правления Королевы Глорианы Первой сие преобразование считалось исключительно ее заслугой, в то время как Монфалькон, сделавшись скромным и скрытным по привычке и вследствие характера, по-прежнему играл, если того требовала необходимость, Беса Прошлого.

Не без усилия она вновь обратила разум вовне, содрогнувшись могучим и прекрасным остовом, словно сеттер отряхивался от воды, и услышала, как лорд Канзас припоминает с мастерством человека, смакующего роль сказителя, свои восточноиндийские приключения: