Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти

Лорд Монфалькон постучался в дверь Ее Величества. Он предался грустным размышлениям, ибо мог только согласиться с Уэлдрейком и не желал того. Сир Танкред был, по меньшей мере, заурядным и незамысловатым злоумышленником, без живых родственников. Собственные подозрения Монфалькона падали на некоторых иноземных послов, проживавших при Дворе. Убаша-хан, к примеру: хладнокровен, но решителен и ненавидит тех, кто ставит ему палки в колеса. К тому же обет безбрачия лишь умножает его внутреннюю напряженность. И удар нанесен единожды, умеючи, кем-то привычным к тяжелым мечам. Имеется еще воинственный посол Бенгалия – он, знал Монфалькон, умертвил однажды двух девочек, ровесниц леди Мэри, застав тех вместе в своей дворцовой опочивальне. Или скрытный Ли Пао, обольстивший здесь немало женщин и отомстивший за себя Мэйв ап Рис, выжегши свой фамильный иероглиф на ее ягодицах. Или исландский посланник, что был любовником сестры леди Мэри, пока оная сестра не вышла замуж за сира Амадиса Хлебороба. Или же посол Перу, страны, скорбно известной склонностью к кровопролитию и человеческим жертвоприношениям. Монфалькон разузнал бы про алиби их всех и вновь пожалел об отсутствии Квайра, как жалел о смерти сира Кристофера. Но еще более он сожалел о тьме, о помрачении разума, о привычном Хаосе, с коим повседневно сражался в правление Герна.

Усталый, он снова постучался в дверь Королевы.

Он надеялся, что Танкред не окажется невиновен. Лучше злодей тривиальнее некуда, чем кипящий домыслами Двор. Слухи, пересуды, подозрения и страхи. Он ощущал их ныне, их угрозу его Златому Веку, его Правлению Милости, его Веку Добродетели.

В третий раз постучал он, и наконец двери были отворены белолицей фрейлиной, по-прежнему облаченной в легкий костюм дриады.

– Милорд?

Он оттолкнул ее и вошел.

– Королева? Как Королева?

– Рыдает, милорд. Она любила Мэри Жакотт.

– Вестимо. – Сконфужен, Монфалькон подступил к окну и уныло уставился на лужайки, фонтаны и диковинные кустарники. Лило как из ведра. Гигантские капли разлетались с ненадежного неба, сквозь кое солнечный диск поблескивал иногдашним лучом. Монфалькон взъярился и поворотился к окну спиной. Комната, напоенная цветочными ароматами и имевшая тонкие занавеси, была полусветла и занята лишь нервической дриадой.

– Объяви меня, – сказал он.

– Милорд, мне наказано не нарушать ее покой в течение часа. – Реверанс.

Монфалькон с ликом взбешенной скалы, ропща, зашагал прочь из комнаты.

– Ты скажешь, что я приходил, девочка.

– Разумеется, милорд.

Она затворила дверь за устрашающим Канцлером, и ее затрясло. Из-за другой двери донеслись умоляющие рыдания: то Глориана оплакивала свою протеже, свою сладкую, счастливую возлюбленную, свое дитя…

Ибо Глориана припоминала ревность, кою ощущала к счастью леди Мэри, и умом, спутанным рыцарствами и фантазиями сего дня, вообразила, будто какими-то чарами навлекла на девочку смерть, подспудно желала ее, неким образом, подавляя увлечение сира Танкреда оружием, предуготовила ее. Возможно, получивши отказ в удовлетворении страстей и истосковавшись по чудовищному своему клинку в деле, он обратил сей меч против существа, кое любил…

Более того, жалкую логику поддерживало королевское образование. Ибо она знала, что являет собою целую Державу, что ответственна за все в Державе происходящее – и что если ужасное злодеяние свершилось, то лишь потому, что она недостаточно старательно его предвидела и, следовательно, предотвращала. И если сей кошмар имел место в ее же дворце, сколько подобных кошмаров наводняло ее Империю, сколько незримой несправедливости, скрытой жестокости?..

Неужто весь сей Златой Век есть миф, утаивающий мрачную правду? Всего только личина похитроумнее, защищающая действительность столь же скверную, как ненавидимый Железный Век моего отца? Хуже того, ведь се также и лицемерие. Монфалькон убеждал меня с детства, что мечта, если ей следуют и в нее верят, вскоре обязана стать истиной. Однако Танкред более всех верил в сию мечту – и более всех стал ею разрушен, возможно, даже использовал ее, дабы оправдать свое деяние. Я позволила Монфалькону сотворить из себя верховный Символ. Я приняла должное. И Альбион процвел, сделался радостнее, привлек зависть всех прочих стран, притянул ученых и их мудрость, купцов и их торговлю.