Глубина

Андрюша потускнел, сказал боязливо:

— Может, отец… Купить он не мог, конечно.

— Кто ему продаст такого?

— Да я так… Вырвалось. Он же кричал, помнишь: «Я все могу купить…»

— А ты слышал, значит?

— У меня что — ушей нет?

Сильно печалясь, мать привлекла к себе сына, обняла, опять посмотрела на коня, видя в нем другого, надо думать, Жигана.

— У него, кажется, губа в крови, ма…

Она не ответила. Из открытой двери сеней, из дома донесся нечеткий, приглушенный звук, будто там кто плакал.

Грахов проснулся в слезах. Еще во сне неизвестно откуда подобралась к сердцу тоска, от нее сейчас избавлялся Грахов короткими облегчающими всхлипами. Ноздри процеживали запахи сухой полыни, и тоска делалась острее, забиралась глубже. Не помнил Грахов, чтобы он когда-нибудь так вот слезливо жаловался на свою судьбу. Но и беспричинно не мог он плакать. И раньше у него бывали нелады с самим собой. Для ежедневного удобства Грахов заглушал в себе всякую тревогу, придумывая ей первую же легкую, угодливую причину.

Сейчас, глядя на пыльные, позолоченные отраженным светом стропила, он еще раз попытался отстраниться от тоски. И какую-то часть ее неожиданно взял на себя, вспомнившись, дядюшка.

Жил Грахов у дядюшки пять лет, пока учился в институте. Не особенно дружил с ним, но не избегал, с самого начала установилось между ними негласное соглашение не навязываться друг другу. С одной стороны — дядюшкина чуть наигранная ироническая откровенность, с другой — граховское снисходительное почтение. Дядюшка, вот кто любил и умел жить, как он сам говорил, не мешая жить и другим. Он охотно пояснял, как это дается: не всегда слышать то, что слышишь, и видеть, что видишь.

Порочная мудрость, облачаясь в речах дядюшки в шутливое одеяние, не настораживала, лишь забавляла. Так же, забавляя других и себя, дядя занимался науками — сразу тремя. Секрет, судя по его исповеди, был несложен. Когда двое, видя велосипед, говорили изобретателю, что перед ними перпетуум-мобиле, он присоединял свой голос, становясь третьим.

Иногда дядя неузнаваемо менялся. Подавленный, с надеждой вглядывался в Грахова; утомленный взор его будто предостерегал и упрашивал: не повтори мой путь. Интеллигентный по всем полагающимся признакам, он вдруг заявлял, что интеллигентом не был, не будет — для этого нужно больше отдавать, чем брать.

Будто раскрывалась в нем рана, и он обнажал ее, сочащуюся перекипевшей кровью. Длилось это недолго — он снова надевал на лицо улыбку, и опять все любили его, расступались перед ним, безобидно потешным, милым и мудрым.

Почему же он не напомнил о себе, когда Грахов, уже сотрудник НИИ, колебался, взять ли ему диссертацию попроще? Или не отказываться от своей, пусть мучительно долгой, темы — ведь она была у него, была!

В глазах снова сделалось влажно и темно.

Долго еще тянулись обрывочные нити раздумий, и теперь они, горестные, связывали, связывали Грахова со Светланой, подтолкнувшей его в круг легких удач. С Мариной он бы выстоял. Вдруг утомившийся Грахов почувствовал, что ему хорошо. Будто от гнета какого освободилась грудь — сладостно, пусто в ней.

На стропилах лениво пошевеливались серые струпья из пыли. Уставясь на них, Грахов начал припоминать, как оказался здесь, в этом сумрачном углу среди старого тряпья.

Он встал, вышел на крыльцо. В ярком свете различил женщину и мальчика. Сам не зная зачем, извинился тусклым голосом, стыдливо прикрыл рукой лицо.

— Лошадь в сарае, — сказал мальчик.

— Значит, все-таки уехали, — проговорил Грахов. — Ну я ему устрою… Напоили они меня.

— А пусть себе калымят, — по-взрослому произнес мальчик, чем немного потешил Грахова. — Я коня вашего помою.

— Мне бы самому умыться, — сказал Грахов и стал снимать пиджак и стягивать рубаху.

Умылся, вошел в сарай. Увидел лошадь, ее отмытый добела бок, и защемило у него вдруг под сердцем; стараясь не прослезиться, держаться прямо, он приблизился к ней.

Фаворит узнал его и спружинился. Сухими строгими глазами остановил Грахова на полпути.

— Ого, — сказал Грахов, обиженно, украдкой взглянув на мальчика — тот, удивленный, застыл в сторонке. — Сердится…

— Может, на речку его сводить? — предложил мальчик?

— Речка глубокая?

— Мелкая, — вздохнул мальчик.

— Тогда и мыть его не надо. Нам еще ехать.

Говорил Грахов скучно, не слыша себя. Стоял в ушах ровный звон. Он попросил мальчика принести квасу; выпил, почувствовал, как изнутри поднимается новая хмельная волна, звон утихает.

— Как тебя зовут? — спросил он мальчика.

— Андрюша.

— Лошадь нравится?

— Она парадная?

— Верховая, — сказал Грахов, ощущая во всем теле веселящую перемену. — И в парадах, конечно, участвует…

Грахов неожиданно согнулся, не разгибаясь, пошел к забору, где была тень, лег там.

— Вам плохо? — спросил мальчик. — Принести еще квасу?

Грахов не ответил. Муть подкатила к горлу, глаза заслезились, закрылись, завращалась зеленая тьма. Смутно Грахов отметил, как руки Андрюши расстегнули ему воротник рубахи, пиджак. Расслышал слова:

— А вы два пальца в рот. Пройдет.